Я практически уверена, мой кот читает мой дневник
Автор: Леди Мариус
Тип: фемслэш
Жанр: драма/роман/POV
Пейринг: Беллатрикс Лестрейндж/Андромеда Тонкс, Беллатрикс Лестрейндж/Рудольфус Лестрейндж, Андромеда Тонкс/Тед Тонкс
Рейтинг: NC-17
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: мат, самую малость
От автора: так как в каноне четко не указан возраст Андромеды, я взяла на себя смелость прописать его самостоятельно. Итого, родилась она в 1953 году. Так как Белла родилась в конце ноября 1951 года, разница в возрасте между сестрами – полтора года, и Беллатрикс учится на курс старше.
Музыкальное сопровождение: Abel Korzeniowski – Charms, а также то, что вы найдете в главах.
Саммари: Какую игру ты ведешь, Андромеда? Ты хочешь меня привязать к себе? Или это издержки далекого прошлого? Все тщетно, милая, я уже привязана. Это неизменно. Я в тебе, ты во мне, и остается лишь молиться о том, чтобы ты об этом никогда не узнала. Ведь ты предала меня, а я ответила тебе тем же. Но ты не можешь без меня, Меда, я знаю это, и когда-нибудь поймешь это и ты.
ОСЕНЬ ПЕРВАЯ
Осенью мы любили жечь листья. Мы отправлялись на опушку Запретного леса, чтобы сгребать руками большие охапки опавшей листвы, а после долго наблюдать за тем, как она исчезает в языках алого пламени. А иногда сами листья были настолько яркими, что сливались с огнем, и только черная обугленная полоска, поглощающая лист, говорила о том, что в руках у тебя находится не сплошное пламя. Ты всегда особенно заворожено наблюдала за этим зрелищем, помнишь? Еще делала вид, что просто равнодушно рассматриваешь пустоту, что тебе совершенно плевать на то, что происходит перед твоими глазами, но после на твоих губах появлялась едва заметная усмешка. Это словно бы значило «все хорошо, Беллс, мне очень хорошо». Я почти ненавидела тебя в такие моменты за эту двусмысленность. Что уж говорить, я вообще частенько тебя ненавижу.
То, как ты с самым беспечным видом идешь по протоптанной влажной тропинке впереди меня. То, как ты рассуждаешь о причинах моего похода с тобой в «эту глушь» в угоду посиделкам в Хогсмиде с приятелями-слизеринцами. И даже то, как ты оборачиваешься, чтобы насмешливо взглянуть на меня, чуть сдвинув брови у переносицы, а после поправляешь выбившиеся из-под шапки волосы, и снова продолжаешь свой путь. Ненавидела просто так, для галочки, а ты прекрасно об этом знала, и, явно замечая в моих глазах что-то известное лишь одной тебе, криво усмехалась. Ты вообще не могла улыбаться как-то иначе — только так, кривовато, всегда таинственно, лишь уголками рта. Я в ответ на это лишь вскидывала брови и отворачивалась, но не переставала чувствовать на себе твой взгляд.
Ты носила смешную красную шапку крупной вязки, которая делала тебя похожей на одиннадцатилетку, и еще более глупо она смотрелась с твоими дурацкими желтыми волосами. Когда ты их покрасила, дома был скандал — Друэлла не отставала от тебя целый месяц, пытаясь заставить каким-либо образом смыть с головы эту ужасную маггловкую дрянь. Мне ты так сказала, что нанесла ее шутки ради, и я тогда только чудом не вцепилась в эти безобразные пряди соломенного цвета, желая вырвать их с корнем.
— Зато смотри, как мы теперь не похожи, — заявляла ты. И за эти слова я тебя тоже ненавидела.
Но на фоне сгорающих листьев, они, пожалуй, выглядят неплохо. Я невольно засматриваюсь на сочетание красного, желтого, и на то, как твои руки снова держат огонь. Он вот-вот догорит, хочется броситься к тебе, потушить, но я не дергаюсь. С какой стати я вообще должна дергаться ради тебя?
Не дергаюсь. Стою неподвижно, в небольшом отдалении от тебя, стараюсь делать так, чтобы мое лицо ничего не выражало, но, думаю, у меня ничего не получается. Из палочки снова вырывается Инсендио, снова вспыхивает искра, снова поднимается яркое пламя над желтой листвой. Ты непроизвольно от него отскакиваешь, натыкаешься на меня и поднимаешь голову, как-то уж слишком хитро глядя мне в глаза.
— Решила извалять меня в сырой земле? — довольно резко интересуюсь я, чуть удерживая тебя, не давая снова пошатнуться.
Ты только прижимаешься ко мне, на твоих губах расцветает все та же хитрая кривая улыбка.
— Кто же это будет делать, как не я? — в тон мне отвечаешь ты, пренебрежительно, словно бы беззаботно, но я-то знаю — это напускное. У тебя всегда все естественно-напускное.
— Может, мой женишок? — говорю о нем, и мой голос становится глумливым, ты же хмуришь брови, словно бы о чем-то глубоко задумалась. Порой в такие моменты я ловлю себя на мысли, что хочу влезть в твою голову и узнать, что же за мысли заставляют тебя так меняться в лице. Я быстро отмахиваюсь от этого желания, это так — лишь мимолетная вспышка, то, о чем можно благополучно забыть через несколько секунд.
Ты скептически фыркаешь, и снова у тебя такой вид, словно бы ты знаешь гораздо больше, чем это вообще может быть.
— И останется ли он жив после такого? — в твоем голосе звучит ирония, как всегда — ты не можешь без нее.
— А тебе так не терпится узнать? — под твоими ногами шуршат листья, от твоих волос исходит едва ощутимый запах дыма, и ты, кажется, очень удобно устроилась в моих руках. Мне совершенно не хочется предпринимать что-либо против этого — ты теплая, твои жесткие волосы щекочут мне щеку, а шапка пахнет легкими духами. Этот запах всегда был твоим, я точно не помню, когда именно он появился и стал неотъемлемой частью тебя и всего, что с тобой связано.
— Через год ты будешь мне во всех красочных подробностях рассказывать о том, насколько он живуч, — твой взгляд становится хитрым, ты чуть прищуриваешь глаза, смотришь пристально, прямо мне в лицо, словно бы пытаясь смутить. Ты ведь знаешь, что тебе это никогда не удавалось? Ты с самого детства вела свою странную игру, я на нее отвечала, всегда понимая, чего ты от меня хочешь, и делала все, чтобы ты этого не получала. Ты молчала, а я не фокусировала внимание. Но что же тебе нужно сейчас, Андромеда?
— Через год ты будешь сутками прозябать в Хогвартской библиотеке, чтобы благополучно сдать зелья для своей проклятой колдомедицины, и тебе явно будет не до подробностей моей жизни с Лестрейнджем, — я отталкиваю тебя от себя, совсем немного, и не отпускаю окончательно. Из твоих рук вылетают кленовые листья и оранжево-пурпурными звездами падают на островки пепла, а ты цепляешься за мою мантию, чтобы не потерять равновесия. Я же, как самая заботливая старшая сестра поддерживаю тебя за талию, и не отпускаю даже тогда, когда ты вновь твердо стоишь на ногах. Просто так, без особых целей, лишь чтобы пронаблюдать за твоей реакцией. Ты ведь знаешь, я всегда любила следить за тем, как ты реагируешь на мои действия.
Ты почти бесишься. Почти, ведь ты — не я, и контролируешь себя намного лучше, хотя каждый раз, когда я смотрю в твое лицо, то вижу в нем себя. Все говорят, что у нас необычайно похожие черты, хотя мои губы тоньше, а у тебя выше лоб, а теперь и эти проклятые волосы и глупые вязанные вещи — с каких это пор ты стала их так любить?
— Или нет, ты от меня, конечно же, не отстанешь, — я довольно усмехаюсь, смотрю на тебя сверху вниз — еще одно наше различие, мой высокий рост, и мне кажется, или ты дрожишь? В последнее время ты всегда дрожишь, когда я рядом. Что с тобой происходит, Андромеда?
Кажется, ты начала новую игру.
Я отпускаю тебя, делаю шаг в сторону, и мне кажется, что твои волосы все еще щекочут мою щеку, а в носу поселился запах цветочно-малиновых духов. Я перебиваю его запахом дыма — из моей палочки вылетает еще одно Инсендио, и вот еще одна охапка листьев корчится в алых языках пламени. Огонь переходит на соседнюю кучу листьев, перед нашими глазами разыгрывается настоящий костер, и мне даже приходится отступить на шаг, чтобы пламя ненароком не переметнулось на мантию. Терпкий аромат листьев смешивается с запахом дыма, влажной земли, а мне хочется утверждать, что воздух пахнет тобой. Тебя слишком много вокруг, не находишь?
— Ты еще скажи, что тебе не нравится, — доносится твой голос. — Ты обречена до конца жизни терпеть мои издевки, моя двинутая на всю голову сестра. Или твой будущий муж быстро это прекратит?
— А тебя все так и тянет обсудить со мной тонкости отношений с моим женихом? — морщусь от этого слова. Ты ведь знаешь, ненавижу это определение. И знаешь, как я нервничаю, когда речь заходит о Лестрейндже, тем более, когда о нем спрашиваешь именно ты. Наверное, от этого мой голос снова становится таким резким. Я рывком оборачиваюсь и окидываю тебя уничтожающим взглядом.
— Жажду, чтобы старшая сестра поделилась со мной своим занимательным опытом. Мне пригодится, — почему ты всегда была такой дерзкой и так любила меня бесить?
— Вот дура, — мой голос слишком холоден, а внутри непонятное раздражение. Меня бесят разговоры о Лестрейндже или бесят разговоры о Лестрейндже с тобой? И уж точно бесит эта твоя наглая ухмылка, и неуместная ирония, и то, как ты щуришь глаза, вопросительно глядя на меня, точно святая невинность. Впрочем, наверное, ты такая и есть, хотя и никогда этого не показываешь. Ты вообще много чего не показываешь, но я все равно это вижу — кто, как не я?
Ты обнимаешь меня, становишься на носочки, трешься носом о мою щеку, и я не сомневаюсь, что у тебя все тот же хитрый взгляд. Вообще я должна сейчас тебя оттолкнуть, мол — что за глупости, с какой стати ты вдруг лезешь обниматься, если, как и я, презираешь телячьи нежности? Но я только качаю головой.
— Не сдурела ли ты часом, Меда? — вскидываю брови, чуть поворачиваю голову в ее сторону.
— Может быть.
— Ненормальная.
Хочется улыбаться, но я же такая бесстрастная, суровая старшая сестра, драккл подери. И никаких телячьих нежностей. Листья догорают слишком быстро, пламя превращается в тонкую струйку дыма, а воздух становится гуще, наполняется вечерней влагой — солнце вот-вот исчезнет за макушками деревьев Запретного леса.
Мне не хочется смотреть на тебя и поворачиваться к тебе не хочется, а ты все равно бесшумно подходишь ко мне сзади. Я не слышу тебя, но чувствую. Почему я всегда тебя чувствую? Ты ничего не говоришь, но я знаю каждое твое не прозвучавшее слово — ты думаешь слишком громко, а у меня слишком хороший слух. Когда ты незаметно вкладываешь в мою руку свою ладонь в старых митенках, я непроизвольно ее обхватываю замерзшими пальцами.
— Глупости все это, Меда, ты же знаешь, — лишь на миг прижимаюсь губами к твоей щеке, чуть сжимаю твою руку и высвобождаюсь.
Я иду к погрузившемуся в сумерки замку, не оборачиваясь, но слишком явственно чувствую твой взгляд. Под ногами шуршат листья, мантия пропахла запахом костров, на щеках твой цветочный запах, а руки вместо твоих пальцев в ворсистых теплых митенках нащупывают пустоту. Но я знаю, что так будет лучше — больше мы с тобой не будем жечь листья.
Когда ты вырезаешь тыкву, твои руки проворно прощупывают сочную мякоть, а небольшие пальцы с идеально аккуратными ногтями сжимают небольшой серебристый ножик. Его лезвие вырезает все новые и новые узоры, а я лишь поражаюсь, как тебе так ловко удается справляться со столь тонкой работой. Конечно, я тебе об этом не скажу, слишком много чести для моей упрямой сестренки. Я буду только наблюдать, чуть склонив голову набок, а когда ты скосишь взгляд в мою сторону — с самым невозмутимым видом уткнусь в книгу. Ты ничего не скажешь — в те моменты, когда мы не спорим обо всем на свете, мы молчим, хотя тем самым не прекращаем нашего извечного диалога.
По комнате разносится свежий запах тыквы, немного разбавленный пряными ароматами корицы и гвоздики, а шум дождя за окном заглушает треск дров в камине. По правую руку от тебя небольшой столик, на нем — резной поднос и дымящиеся глиняные чашки, а под твоими ногами скапливаются тыквенные шкурки и ненужная мякоть. Ты увлеченно рассматриваешь свое творение в свете небольшого канделябра, словно бы выискиваешь недостатки, а я больше не могу сосредоточиться на страницах присланной отцом книги, и наблюдаю за тобой. Ты чуть откидываешься назад, упираешься спиной в мои согнутые колени, и я делаю усилие, чтобы не отстраниться от тебя. В последнее время я часто пересиливаю себя, делая вид, что все в порядке, ты это заметила?
Ты снова возвращаешься к ножу, довершаешь какие-то детали хэллоуинского безобразия из небольшой тыквы, а я откладываю в сторону книгу — сложные магические схемы перестают укладываться у меня в голове. Отцовский том «Теории схематической ритуалистики» остается лежать около подушки, из-за страниц выглядывает несколько клочков пергамента, исписанных широким почерком Рудольфуса, но я мгновенно забываю об этих нелепых «закладках». Придвигаюсь к тебе, чуть тянусь вперед, выглядывая из-за твоего плеча, не сводя взгляда с твоей дурацкой тыквы, и непроизвольно усмехаюсь.
— Теперь отправишь это подарком Джагсону? — я знаю, как ты ненавидишь эту тему. Ведь в последние месяцы Друэлла только и пишет тебе о том, какие званые обеды устраивает для четы Джагсонов и какой замечательный у них сын в этом году закончил Хогвартс.
— Какая находчивая. Что-то еще? — отзываешься ты, твой голос спокоен, но, оборачиваясь, ты смиряешь меня пренебрежительным? взглядом. Я вижу, как белеют костяшки твоих пальцев, когда ты сжимаешь нож, а ногти другой руки впиваются в тыкву, оставляя глубокую отметину на толстой шкурке. Ты не обращаешь на это внимание, и тебе, кажется, плевать, что ты только что испортила то, над чем трудилась целый вечер. Мне плевать тем более. Впрочем, твоя реакция снова меня интригует.
— Ничего, милая, — я заправляю за ухо прядь твоих волос, и чувствую всем телом, как ты напрягаешься, твое дыхание стихает. Что же это такое, Меда? С каких пор ты стала столь скованной? Мне стоило бы остаться на месте, прижаться к тебе со спины и уткнуться носом в твою шею, и наблюдать за твоей реакцией: разразишься потоком колкостей или без слов отстранишься и покинешь мою спальню, но я резко отталкиваюсь назад. Ты даже вздрагиваешь от этого движения, а я довольно улыбаюсь — знаю же, как ты ненавидишь мою резкость. Тянусь рукой к чашкам на подносе, беру одну из них и вдыхаю запах горячего вина со специями и медом.
— Остывает, — комментирую я, делаю глоток и чувствую, как по моему телу проносится разряд тепла. — Ты умеешь творить чудеса, здесь уж не поспоришь. Вот только где ты умудрилась достать главный ингредиент?
Я прекрасно знаю, какого труда ребятам с моего курса и тем, кто уже выпустился, стоило доставать напитки для своих «посиделок и бесед». Сколько раз они попадались с поличным, и сколько раз учителя устраивали проверки. Как же это удалось сделать тебе, моя правильная строгая Андромеда?
— Думаешь, только у тебя есть тайные каналы связи? — ты оборачиваешься, смотришь на меня насмешливо, едва заметно усмехаешься, и я не могу понять этой улыбки — я вижу ее впервые. Отвожу взгляд, делаю еще один глоток сладко-терпкого напитка, и чувствую очередную волну тепла. А ты, наконец, отставляешь свою многострадальную тыкву в сторону, берешь в руки чашку и залезаешь на кровать с ногами, оставляя на полу мягкие домашние туфли.
— Думаю, что у тебя слишком бедная фантазия для использования тайных каналов, — я усмехаюсь, склоняю голову набок, рассматриваю тебя. — Попытайся убедить меня в обратном.
— Еще чего, — из задумчиво-веселой Меды ты превращаешься в колючую и неприступную Андромеду, и это тот момент, когда мне хочется тебя придушить — сейчас ты слишком похожа на меня саму.
— Боишься упасть лицом в грязь?
— Не хочу себя утруждать, — ты невозмутимо пьешь глинтвейн, и очень скоро на твоих щеках появляется румянец. Если напиток как-то на тебя действует, то ты этого не показываешь, мне же становится не так уж просто бороться с головокружением и жаром. Я отставляю чашку, стягиваю через голову свитер и отбрасываю его в сторону. Остаюсь в рубашке, и чувствую, как ее хлопковая ткань пропускает воздух. Ты наблюдаешь за мной, улавливаешь каждое мое движение, и это вызывает во мне странное желание отвернуться или заставить отвернуться тебя, забыть этот взгляд. Но я ведь всегда играла в твои игры, так?
— А чего же ты хочешь, моя милая сестренка? — лучшая защита — нападение, так ведь? Когда-нибудь я еще долго буду вспоминать то, что этому научила меня именно ты, родная.
— В данную секунду — хорошенько тебе врезать за вечное «сестренка», — ты ненавидишь, когда я тебя так называю. Поворачиваешься ко мне лицом, выглядишь все еще спокойной, но тебе не удается скрыть злость в глубине глаз. Мое отражение ведь, помнишь?
Я улыбаюсь, почти смеюсь, придвигаюсь к тебе ближе, поворачиваюсь лицом, откидываю назад волосы.
— Давай же, разнообразим этот вечер. Все там, в Большом Зале, на ужине, веселятся, а мы с тобой тут что-то засиделись в компании горячего вина и твоих тыкв, — я говорю больше, чем нужно, понимая, что глинтвейн развязал мне язык, но мне нравится это головокружение, нравится эта внезапная легкость, нравится этот пряный запах недозволенного. Я протягиваю к тебе руку, провожу по щеке, и ты замираешь. Смотришь на меня зло, тебе явно что-то не нравится, но в то же время ты не можешь ничем мне ответить — сколько раз я вот так вот ощущала над тобой свою власть, но никогда не пыталась ею воспользоваться?
— И что ты предлагаешь? — ты это шепчешь. Наклоняешься надо мной, смотришь мне в глаза: в них злость, но к ней добавляется еще и вызов. Снова мое отражение?
— Удиви меня, и я вовек не забуду, — наглая усмешка, придать глазам хищный взгляд — у меня получается или нет?
Я выдерживаю паузу, не шевелюсь, смотрю на тебя, пытаюсь найти в твоем взгляде что-то еще, и вижу яростную борьбу — словно бы ты решаешь что-то для себя. А когда ты отпускаешь хватку, когда внезапно расслабляешься, и в который раз не оправдываешь моих ожиданий, снова выпрямляя спину, я выдыхаю. Возвращаюсь к чашке с остывающим глинтвейном, делаю несколько глотков и откидываюсь на подушки. Теперь мой взгляд блуждает по темно-зеленому пологу, по застеленным кроватям моих соседок и темным углам спальни. Я не смотрю на тебя даже тогда, когда ты умащиваешься рядом, крепко прижимаешься ко мне так, словно бы мгновение назад ничего и не было. Ты теплая, живая, от тебя пахнет неизменными ягодными духами, а еще тыквой и пряностями. Я привлекаю тебя к себе, ты утыкаешься носом в мою шею, и я чувствую, как мою кожу опаляет твое дыхание. А еще ты перекидываешь руку через мое тело, прижимаешься крепче, а твои пальцы тянутся к моим вечно спутанным волосам.
— Давай хоть раз нормально, Беллс, а? — шепчешь ты. От этого по моей коже проходит дрожь, и мне совершенно не хочется задумываться о происхождении этого ощущения.
— Нормально — как? — я не понимаю тебя. Я редко понимаю тебя, пусть и всегда знаю, что истина где-то рядом.
Ты накручиваешь прядь моих волос на палец, молчишь, словно бы что-то обдумывая, и в какой-то миг я понимаю, что ты тоже дрожишь. Я обнимаю тебя сильнее, и в этот момент ты кажешься мне слишком маленькой — такой, какой должна быть младшая сестра, о которой я когда-то обещала заботиться.
— Как угодно, — говоришь ты. У тебя такой хриплый голос, дыхание частое, и сейчас ты странным образом напоминаешь мне кого-то совершенно другого. И только когда ты поднимаешь голову, чтобы заглянуть в мое лицо, я понимаю, что сейчас ты другая — сейчас ты моя Меда. Та единственная и необходимая, кого я с каждый годом вижу все реже, и именно за это ненавижу колючую и неприступную Андромеду.
Ты ничего не говоришь, только касаешься губами моего рта. Не робко и неумело, как положено младшей сестре, а со знанием дела и, кажется, полностью осознавая что ты делаешь. Я не чувствую удивления, хотя должна — не каждый день меня целует родная сестра. Зато я чувствую, как возвращается дрожь, полностью поглощая меня, потом резко сменяется жаром, как кружится голова. А еще — какие мягкие и податливые у тебя губы, как приятно слизывать с них вкус корицы и сладкого вина, и как он сливается с твоим собственным вкусом, становясь поразительно приятным. Мне ничего не стоит почти сразу перехватить инициативу, запустить пальцы в твои волосы, а после замереть, так и не отрываясь от твоих губ.
Только когда нам обеим перестает хватать воздуха, я чуть отодвигаю голову, упираясь затылком в подушку, и прикрываю глаза. Чувствую твой короткий негромкий вдох, а когда решаюсь открыть глаза, чтобы взглянуть на тебя, то вижу — в твоем взгляде нет ни тени смущения. Ты смотришь нагло и хитро, почти как хищница, и если на моем лице и отражается какое-то недоумение, то я стараюсь скорее его скрыть. Это ведь твоя игра, а в ней я должна следовать своим правилам.
Мне так и хочется отвесить язвительный комментарий, что-то из рода «И это, по-твоему, нормально?». Но что-то заставляет меня промолчать, и я только поднимаю руку, касаюсь кончиками пальцев твоей макушки, запутываю их в волосах. Ты утыкаешься носом в мою шею, вдыхаешь, прижимаешься теснее, и в тот момент ты ближе ко мне, чем когда-либо раньше — я даже не могу различить, где заканчиваешься ты, а где начинаюсь я.
— Беллс, — неужели ты все-таки бываешь мягкой, Меда? Или так мне только кажется сейчас, в полутемной комнате, когда я не могу рассмотреть твоих глаз, а твой голос звучит слишком приглушенно? — Обещай, что мы будем рядом, что бы ни случилось. Что сохраним себя и наше общение.
Только тогда ты поднимаешь голову и смотришь на меня. Ты в какие-то веки кажешься младшей сестрой, которой требуется мое твердое плечо, но разве ты когда-нибудь позволишь себе это показать? Ты же слишком упрямая и несгибаемая, а я слишком ценю собственные нервы. Не стоит беспокоиться, милая, я не буду тебя ломать — по крайней мере так рано.
— Не стоит брать с меня обещаний, — отвечаю я. Хочется сказать что-то грубое или напротив — пообещать, что все будет хорошо, и я никогда не отпущу тебя далеко. Но ведь в таком случае я проиграю.
Ты шевелишься, а я непроизвольно замираю, словно бы боюсь что-то спугнуть. (Словно бы страшусь, что этот момент резко прекратится, ты исчезнешь, превратившись в мимолетное сновидение, а я останусь одна в пустой полутемной комнате и больше никогда не увижу маленькой чувственной Меды). Я поджимаю губы, мои пальцы комкают шерстяную ткань покрывала, сжимают ее, я напрягаюсь, прекрасно зная, что еще мгновение, и дрожь победит мои слабые попытки держать себя в руках. Ты все еще смотришь на меня, а я отворачиваюсь, не желая видеть твоего взгляда, твоих губ и понимать, что мне чертовски нравится с тобой целоваться, и хочется этого еще, еще и еще.
— Просто будь со мной, Беллс, — мне кажется, или ты просишь?
Я медленно поворачиваюсь к тебе, а ты не изменила положения, только чуть подвинула руку, и теперь она располагается на моем плече. Меня окружает твой запах, он родной и неизменный, но сейчас, отчего-то, чудится мне немного другим. Я чуть приподнимаю голову, чтобы лучше видеть твои глаза, и сейчас они кажутся необычайно темными — такими, как у меня. И неужели я сейчас выгляжу также?
— Я с тобой, глупая, — деланно небрежно бросаю я, хотя и хочется произносить совершенно другие слова. — А ты со мной, как было всегда. И да, я всегда буду рядом. Всегда буду с тобой. И, черт возьми, сделай это снова, хватит тянуть.
Ты понимаешь, и не медлишь. Легко улыбаешься, тянешься к моим губам, а я отвечаю на поцелуй, запустив руки в твои волосы, и ни о чем не думаю — так, словно бы целовать родную сестру для меня самое привычное на свете дело.
К моему ботинку прицепился осенний лист, а я заметила это лишь тогда, когда ступила на порог замка. Я все еще чувствую пряный запах осеннего леса, мокрой земли, отголоски дыма от костров, которые жгли жители Хогсмида сегодня на закате, и сосем немного — сладковатый парфюм. Им пропитались мои волосы, и вопреки всему это не вызывает у меня неприятия, хотя ведь должно — как и все, что связано с Лестрейнджем. Впрочем, нет, я не могу назвать сегодняшний вечер неприятным, и даже тот факт, что я не успела попасть в замок до отбоя, — меня совершенно не волнует. Да и когда меня волновали такие мелочи? Мое дыхание сбилось, я чувствую, как горят щеки, на губах все еще чувствуется сладкий привкус, а еще они немного ноют. Сердце стучит слишком быстро и громко, и в какой-то момент я даже думаю, что этот звук привлечет школьного смотрителя, который в последнее время повадился совершать вылазки сразу после отбоя. Но я не была бы собой, если бы попалась, я знаю, что этого никогда не случится. Я незаметная и бесшумная, словно тень.
Ночной замок окутан темнотой, и единственный источником света служат догорающие огоньки факелов, прикрепленных к стенам — никто не считает нужным поддерживать в них огонь после одиннадцати. Я огибаю главную лестницу, стараясь держаться в тени, а еще идти так, чтобы мои шаги были как можно более беззвучными. Прохожу мимо приоткрытых дверей Большого Зала — на мгновение задерживаю взгляд на потолке, изображающем низкое, затянутое черными тучами небо. Прохожу вперед, в сторону небольшого перехода, который заканчивается лестницей, ведущей в подземелья Слизерина. Я оказываюсь в кромешной темноте — глаза к ней привыкнуть не успевают, а зажигать «Люмос» слишком рискованно; и мне приходится на ощупь искать перила, а после очень осторожно идти по ступенькам. Я прохожу пролет, а после останавливаюсь, поднимаю ногу и, наконец, избавляюсь от большого дубового листа. Сминаю его в руке, а после слышу шорох. Шаги, шепот, дыхание, снова шаги.
Кто-то разгуливает по ночам по школе, как и я, или это новые выдумки школьного смотрителя? Шаги негромкие, уверенные, знакомые. А потом проскакивает мысль о том, что действительно слишком хорошо знаешь человека, если узнаешь его по шагам. Так ведь, Меда? Но ты-то меня не узнала, и я не знаю, радоваться этому или нет.
В темноте ты кажешься слишком бледной, твои волосы небрежно собраны назад в подобие пучка, а лицо больше напоминает безжизненную маску — это первый признак твоей напряженности. Я-то знаю, Меда, прекрасно знаю, что значит каждое твое движение, каждый твой взгляд, и такая деланная бесстрастность. Но ты заламываешь руки, и это что-то новенькое. Я внимательно всматриваюсь в темноту, впиваюсь глазами в виднеющееся в ней твое лицо, в твою небрежно накинутую поверх домашнего платья мантию, в напряженную осанку, и не смею сделать лишнего движения. Меня по-прежнему скрывает темнота, а тебе нужно сделать еще несколько шагов, чтобы понять, что ты здесь не одна. Но я опережаю события.
— И как это называется, моя самая правильная на свете сестра? — наверное, в моем голосе должна звучать ирония, но, видимо, сейчас в нем чувствуется лишь только холод. Во мне тоже холод — он пронзает меня раз, второй, отдается дрожью в ногах, в руках, и мне приходится сделать над собой огромное усилие, чтобы она полностью не захватила мое тело.
Ты от неожиданности отступаешь назад, чуть пошатываешься, даже спотыкаешься, но вовремя хватаешься за перила. Ты могла бы упасть, но даже в таком случае я не сдвинулась бы с места, продолжая наблюдать за тем, что с тобой происходит. Ты ведь прекрасно знаешь, как я люблю это дело. Почему же ты тогда молчишь, смотришь на меня, как загнанный в угол зверь, как преступник, пойманный с поличным? Даже шарахаешься в сторону, словно бы желаешь, чтобы темнота снова скрыла тебя, а я оказалась лишь плодом твоего воображения. Нет, Меда, я здесь, я живая и я жду ответа.
Стоит отдать тебе должное — ты слишком быстро берешь себя в руки. Твое лицо снова становится глухой маской, а в глазах даже появляется знакомый вызов. Мне становится чертовски интересно, что же будет дальше, но это не отменяет нарастающего во мне гнева.
— То же самое я могу спросить и у тебя, — бросаешь ты. Ты говоришь это резко и раздраженно. Кажется, я не вовремя, милая сестрица?
Я чувствую некую растерянность, но она быстро сменяется еще большим раздражением. Почти как в те моменты, когда ты подначиваешь меня о моих встречах с Лестрейнджем — делаешь это с таким беспечным видом, словно бы тебе плевать, словно бы между мной и ним ничего не происходит, словно бы между мной и тобой никогда не было ничего, кроме пустых перепалок. И не трудно догадаться, что студенты бродят по ночам чаще всего с одной целью — с той же, с которой сегодня задержалась и я, с той, с которой Рудольфус почти каждый выходные встречает меня в Хогсмиде и не отпускает с прогулок до самого вечера.
— Где ты была? — я делаю вид, что не слышала твоего укола в мой адрес, а еще чувствую, как по венам быстрее течет кровь.
Ты пытаешься уйти, обойти меня, чтобы с гордым видом удалиться в сторону подземелий, а потом несколько дней делать вид, что меня не существует. Чтобы потом снова прийти ко мне с беспечным видом и завести непринужденный разговор на отвлеченные темы. Я не позволяю тебе этого сделать, преграждаю путь, хватаю за руку и сильно сжимаю ее. Уверена, тебе больно, но ты этого не показываешь. Только поднимаешь глаза и зло смотришь на меня.
— Ты ненормальная, Белла, пусти меня, сейчас же, — рычишь ты, и, возможно, любой другой непременно бы подчинился твоим словам, но только не я. Я лишь сильнее сжимаю твое запястье — да, пусть на нем останутся синяки, а тот, к кому ты бегала на встречу, задает тебе вопросы о том, откуда они взялись.
— Нет уж, — я отвечаю настолько тихо, насколько возможно, и это еще сильнее подчеркивает мой гнев. — Кто он? Или, может быть, она?
Теперь говорю это почти глумливо, но ты знаешь меня, ты видишь, что сейчас со мной лучше не шутить. И ты не была бы собой, если бы не полезла на рожон. И ты не была бы настолько моей, если бы так просто сдавалась.
— Это. Не. Твое. Дело, — раздельно проговариваешь ты, и я вижу, что ты тоже вот-вот взорвешься. Словно бы мой гнев перетекает в тебя через мою ладонь, разрастается, и остается лишь ждать, когда же он дойдет до точки кипения.
Я хочу что-то сказать, что-то ответить, но слова не идут, в голове все смешалось, а тело действует само по себе. Я словно бы со стороны наблюдаю за тем, как хватаю тебя второй рукой за мантию чуть повыше локтя, тащу несколько футов по лестнице и припираю к каменной стене. Конечно же, ты пытаешься вырваться, но я выше и сильнее, а еще — старше, поэтому, Меда, ты будешь слушать меня и делать то, что я пожелаю.
— Это очень даже мое дело, — шепчу я очень тихо, и чтобы ты услышала, мне приходится вплотную приблизиться к тебе.
Я знаю, что ты ощущаешь тепло моего дыхания, и от этого по твоему телу проходит жар. Я чувствую это по тому, как ты напрягаешься, как перестаешь дышать, как замирает твое тело, а еще по тому, как ты прикрываешь глаза — всего на миг.
— Я ведь старшая, забочусь о тебе, и должна знать, чем живет моя маленькая сестренка, — произношу я елейным тоном, словно бы действительно больше всего на свете беспокоюсь о том, чтобы глупенькая Меди не натворила глупостей.
— Иди нахер, — выплевываешь ты. Я снова физически ощущаю твою злость, она передается мне, придает сил, я сильнее впиваюсь пальцами в твое запястье, и, высвободив из захвата твой локоть, поднимаю руку, провожу тыльной стороной ладони по твоей щеке.
— Где ты набралась таких слов, милая моя? — склоняю голову набок, пытливо смотрю в твои глаза.
Тебе все-таки удается меня оттолкнуть.
— От тебя мужиком несет, — зло выплевываешь ты, и в твоем голосе слышится такое пренебрежение, что я на мгновение не в силах о чем-либо подумать. Я уже и забыла, что ты можешь быть такой стервозной. Впрочем, тебе всегда было на кого ровняться.
Я-таки собираюсь тебе ответить, а ты уже развернулась, чтобы оставить меня в гордом одиночестве, но мои слова не успевают сорваться с губ, а ты замираешь на месте. Со стороны подземелий отчетливо слышатся шаги, а еще через мгновение виднеется отблеск от Люмоса. И нам с тобой не требуется лишних слов, как это было всегда, с раннего детства. Лишь один короткий взгляд — я подскакиваю к тебе, беру под руку, и мы вместе бежим вверх по лестнице, путаясь в мантиях, чертыхаясь сквозь зубы и не видя перед собой ничего, кроме густой темноты ночного Хогвартса.
Мы останавливаемся в одном из коридоров, и нам требуется несколько секунд для того, чтобы отдышаться. Я чуть наклоняюсь, прикрываю глаза и замираю, слушая только наши с тобой сбитые вдохи и выдохи. Сквозь них я пытаюсь услышать, различить шаги нашего преследователя, но единственные нарушители тишины этого места — это мы с тобой. Когда я открываю глаза, то перед ними пляшут разноцветные пятна, и мне с трудом удается распознать в темноте коридор, в котором находятся лаборатории зельеварения. Как мы умудрились так много пробежать? От быстрого бега, не выплеснутой окончательно злости и пережитого волнения из-за риска быть пойманной, я чувствую, как по моей крови распространяется адреналин. Распрямляюсь, приваливаюсь спиной к стене, а еще осознаю, что так и не отпустила твою руку, а ты, кажется, не против, или же просто этого не заметила. Ты не смотришь на меня, и тоже прислоняешься боком к стене, слишком близко ко мне — я могу чувствовать на своей щеке и шее твое дыхание, и снова прикрываю глаза.
— А, может, это был кто-то из наших, тоже решивший прогуляться по школе, — произносишь ты. Твой шепот звучит сбивчиво, и ты снова резко замолкаешь, словно бы вспомнив, что до этого побега мы с тобой едва не подрались.
— С Люмосом? Идиот, — выплевываю я, и мне даже хочется смеяться. Что происходит, Меда? Почему только с тобой мы ругаемся, мне хочется тебя придушить, а уже спустя мгновение я готова снова беззаботно шутить и смеяться?
Ты слишком близко ко мне, и все настолько естественно, что я почти не осознаю этого. И ты не отпускаешь мою руку, хотя могла бы уже сделать это сотни раз — я знаю, как ты ненавидишь держаться за руки. Руки твое слабое место, сестрица? Сжимаю сильнее твои пальцы, словно бы этим жестом о чем-то спрашивая, а ты делаешь вид, что ничего не происходит. Мы поменялись ролями?
В этом коридоре настолько темно, что я едва могу рассмотреть тебя, и то, что я вижу — это очертания твоего слишком бледного в этой черноте лица, а еще темные-темные глаза. Сейчас они кажутся особенно огромными — это из-за злости или обычный обман зрения? На этот раз первой целую тебя я — ни разу этого не делала с Хэллоуина, ты всегда была первой, сама приходила ко мне. Я строила из себя святую невинность, словно бы не понимая, как тебе хочется до меня хотя бы дотянуться, а после снисходительно давала возможность быть первой.
Что же сейчас? Ты удивлена, Меда? Ты замираешь, как будто бы и вправду собираешься меня оттолкнуть, но я-то прекрасно знаю, что ты этого не сделаешь — слишком велико искушение. Ты скрываешь это, но я-то вижу тебя насквозь. Чувствую это по твоим губам — как они медленно, словно бы сами по себе приоткрываются, как ты целуешь меня в ответ, как чуть сильнее сжимаешь мою ладонь. Это длится всего несколько мгновений, и я отстраняюсь, почти физически ощущая, как по воздуху расплывается твое разочарование. Что, милая, ты хотела большего?
Я широко улыбаюсь, поднимаю свободную руку и касаюсь твоей щеки, ты же смотришь на меня хмуро, но через миг твой взгляд становится острым, вызывающим.
— Тренируешься для Лестрейнджа? — откуда в твоем голосе столько яда, милая моя Андромеда?
— Тренирую тебя для твоего ухажера, — в тон отвечаю я, а моя рука путается в твоих волосах, и в какой-то момент я оттягиваю несколько прядей, чтобы ты не могла от меня отвернуться.
— Мне повторить, что это не твое дело? — ты снова злишься, снова меня почти ненавидишь, а я опять чувствую выбивающее меня из колеи раздражение. С чего бы это? Ты можешь делать все, что пожелаешь, и при этом все равно будешь принадлежать лишь мне одной — даже если ты сама об этом не знаешь.
От тебя пахнет твоими сладковатыми духами, свежестью и шоколадом, от меня — кострами и Рудольфусом. Ты это чувствуешь, морщишься, я прижимаюсь к тебе — и ты в ловушке, а я улыбаюсь, трусь носом о твою щеку, оставляю короткий поцелуй на подбородке, на шее, снова и снова. До тех пор, пока с твоих губ не срывается легкий стон, и ты не прижимаешься ко мне крепче. Ты нравишься мне такой, Меда, но скажу ли я тебе об этом? Это будет слишком, ведь ты так любишь препятствия и недоступность. Почти как я.
Но ты ведь доступна, милая, доступна, как никогда. Могу ли я быть еще ближе? Опустить руку вниз, скомкать мягкую ткань твоего платья, поднять его до бедра и остановить прикосновение, словно бы ожидая ответа. Будешь ли ты снова шипеть и плеваться ядом? Нет, не будешь. С каждым моим прикосновением ты становишься все мягче, и больше не остается и следа от твоей неприступной твердости. У меня холодные пальцы, и ты вздрагиваешь, когда они дотрагиваются до твоей оголенной кожи под платьем.
— Не мое дело, родная? — шепчу тебе на ухо и касаюсь языком мочки с небольшой бусиной-сережкой. Целую за ухом, а рука под платьем легонько поглаживает живот. — Скажи, чтобы я остановилась, и я остановлюсь. Ну же…
Ты молчишь, а я довольно усмехаюсь. А потом прижимаешься ко мне плотнее, расцепляешь наши руки, кладешь мне ладонь на затылок, словно бы желая поцеловать, но не делаешь этого, только прислоняешь свой лоб к моему, опускаешь взгляд. Ты чего-то ждешь, такая решительная и в то же время робкая Меда? Улыбаюсь. Тебя ведь заводит моя наглая, дерзкая улыбка, я знаю это. Провожу языком по твоей шее — твоя кожа сладкая, мягкая, нежная, и когда я ее кусаю, ты вскрикиваешь, но тут же этот возглас переходит в протяжный стон.
— Тише, родная, хочешь, чтобы услышали? — легкий поцелуй на губах, а рука тянется к низу живота, касается тонкой резинки трусиков, пальцы чуть проникают за кружевную ткань, и замирают. Можно подумать, что я спрашиваю у тебя разрешения, и пусть будет так. Я-то знаю, что если бы я пожелала, оно мне не потребовалось. Но я тоже замираю. Даже отстраняюсь, чтобы заглянуть в твое лицо, прочесть в нем что-то, что будет понятно лишь только мне.
Ты озадачена. Твои глаза затуманены — это не тот дерзкий взгляд властной Андромеды, ты снова моя маленькая и беззащитная девочка. Но сейчас единственный, от кого тебе требуется спасение — это я, и я не уверена, что готова его предоставить. Ты теплая, мягкая и податливая, ты реагируешь на каждое мое движение, и как же это вдохновляет, возбуждает и сводит с ума. Ты сводишь меня с ума, Меда, и мне не нужно тебе об этом говорить — ты наверняка знаешь.
— Беллс, — шепчешь ты мне на ухо, и я чувствую, как от твоего сбитого, горячего дыхания мое тело сводит дрожь, хочется безумствовать вместе с тобой, окончательно снеся все барьеры. Ты целуешь мою шею, твои пальцы ласкают мою голову, ты становишься на цыпочки, чтобы дотянуться до моих губ, я чувствую сквозь ткань одежды, как моя грудь соприкасается с твоей. Ты тяжело дышишь, отрываешься, а я проникаю за запретную полоску ткани дальше, так, что мне снова приходится сдерживать твой стон поцелуем. Тебе этого мало, я это знаю — потому что мало и мне.
Ты путаешься в моей мантии, путаешься в застежках рубашки, шепчешь: «Ну и хрен с ним», и просто задираешь ее, попутно отрывая несколько пуговиц. Я должна держать себя в руках, я ведь сильная и старшая, ты не должна видеть то, как действуешь на меня. По крайней мере, мне так проще думать — так что да, порой твоя скрытность очень мне на руку. Я поглаживаю твое бедро, изгиб, и мягкий лобок, но словно бы специально миную самые чувствительные места. Поэтому ли ты так сильно впиваешься в мою грудь? Поэтому так яро сжимаешь пальцами твердый сосок за кружевной тканью? Ты проникаешь пальцами и под нее, явно раздражаешься из-за этого препятствия, а мне становится слишком жарко, почти невыносимо — чем дальше, тем сложнее контролировать собственное желание. Я хочу тебя, Меда, черт подери, как сильно хочу.
Если бы еще месяц назад кто-то сказал, что я буду обжиматься с родной сестрой в коридоре, и сходить с ума от желания прижаться к ней теснее, почувствовать ее ближе, то я, видимо, только бы посмеялась. А потом добровольно отдалась бы Лестрейнджу, наплевав на все свои высокоморальные принципы.
— Так ты ответишь на мой вопрос? — моя рука пробирается ниже, ты непроизвольно отводишь ногу в сторону, и я чувствую на кончиках пальцев теплую влагу. Я уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что это означает, и я усмехаюсь. А ты, кажется, не слышишь моего вопроса. — Так кто он, милая? — мой голос сбивается от того, как ты аккуратно и почти изучающее, но в то же время жадно касаешься моей груди. Кажется, ты не слышишь моего вопроса, и я с силой кусаю тебя за мочку уха.
Ты не вскрикиваешь, зато впиваешься ногтями в кожу моей груди, и я шумно выдыхаю. Касаюсь кончиками указательного и большого пальцев твоих мягких губок, и ты выгибаешь спину.
— Кто же? — мои прикосновения замирают, а ты шумно выдыхаешь, словно бы одновременно пытаясь бороться с возбуждением и злостью.
— Заткнись, — рычишь ты. — Закрой рот, Белла, ради Мерлина…
Эти слова даются тебе с большим трудом, а я усмехаюсь, целую уголок твоих искривленных в странной гримасе губ. Мои пальцы чуть глубже окунаются в горячую влагу, а ты снова поддаешься моему незамысловатому движению — откидываешь голову назад, сильнее прижимаешь ладонь к моей груди.
— Ты такая мокрая, — шепчу я, чуть прикусываю твою шею. — Я, наверное, тоже.
Тяну тебя за волосы, заставляя посмотреть на меня, и, кажется, ты ничего не соображаешь. Одновременно с силой тяну тебя за локоны на затылке, и проникаю рукой между твоих мягких губок, нащупываю чувственную точку, и снова замираю.
— Меда, — упираюсь носом в твою щеку, провожу по губам языком, а ты в тот же момент требовательно целуешь меня, почти кусаешь, а потом не выдерживаешь — перехватываешь мою руку, прижимаешь к себе плотнее, но я напрягаюсь, не позволяю тебе руководить мною. — Моя извращенная девочка…
— Это молодой человек, — поспешно шепчешь ты, плохо выговариваешь слова, сбиваешься. — С другого факультета. Ты вряд ли знаешь, его… ох… блядь, пожалуйста…
Чуть нажимаю, делаю круговые движения, ты же отпускаешь мою руку, отводишь ногу в сторону, а я снова чувствую, как во мне закипает злость. Я рычу, кусаю тебя — на твоей шее уж точно останется след, опускаю руку от твоего затылка, сжимаю сквозь ткань платья твою грудь. Ты льнешь ко мне, утыкаешься носом в мою шею, в волосы, вдыхаешь мой запах (или я все еще пахну Лестрейнджем?), почти всхлипываешь.
Мне этого мало, мне катастрофически мало тебя, Меда, — этих коротких прикосновений в темном школьном коридоре, этих украденных поцелуев в моменты уединения, этих коротких стонов мне на ухо. Ты нужна мне вся, полностью, только моя, только для меня. Ты и есть только для меня, и думай, что хочешь. Ни один тупица с другого факультета не заберет тебя у меня. Никогда.
— Давно вы с ним? — шепчу я, меняя направление, чуть сильнее касаюсь большим пальцем самого края чувственной точки и нажимаю: ты на мгновение замираешь, а после делаешь несколько движений бедрами навстречу моей руке — не думаю, что ты даже осознаешь это.
— Несколько… недель, — ты больше не можешь говорить. Ты больше не соображаешь, что говоришь. — Беллс… пожалуйста, хватит…
Смотрю на тебя, чуть вкинув брови, мои движения становятся более медленными, ты широко раскрываешь глаза, смотришь на меня, словно бы умоляя не останавливаться, а я лишь усмехаюсь, качаю головой и наклоняюсь, чтобы оставить легкий поцелуй на губах.
— Как пожелаешь, моя родная, — шепчу я. — Кто он?
Ты выдавливаешь из себя что-то нечленораздельное, а мой палец неожиданно скользит дальше. Ты вскрикиваешь — видимо, я причинила тебе боль, и, немного помедлив, я возвращаюсь к прежним движениям, только совершаю их куда быстрее, невпопад, совершенно сбившись с темпа.
— Нет, Беллс…
— Чего тебе стоит? — поцелуй на шее. На горле. На яремной впадине. Твои волосы щекочут мне нос, руки сжимают тело под рубашкой, губы беззвучно шевелятся.
— Он не из наших, — шепчешь ты. — Другой…
Еще одно движение, ты уже не сдерживаешь вскрика, и обмякаешь, я чувствую, как твое тело слабеет, но я не отпускаю тебя.
— Нечистокровный, хочешь сказать? — рычу я, уже даже не замечая, как все мое существо заполоняет гнев. Провожу ногтями по твоему бедру, но ты не замечаешь, сходишь с ума. — Ну?
Тебе удается только кивнуть. Ты, кажется, даже не осознаешь этого. Но я слишком хорошо вижу этот жест, и слишком хорошо осознаю собственные движения через затуманенный гневом мозг. Это уже слишком, Меда, ты знаешь. Делаю шаг назад, отстраняюсь, отпускаю тебя и заставляю тебя отпустить себя. Вытираю руку о свою мантию, и тут же чувствую, что в этом коридоре слишком холодно. Слишком пусто и слишком темно.
Я не смотрю на тебя, не оборачиваюсь и не слушаю твое дыхание. Почти не ориентируясь в кромешной темноте, я направляюсь к выходу из этого проклятого коридора, и стараюсь не думать о том, что больше на мне нет ни следа запаха Лестрейнджа — только твой.
Ковер опавшей листвы под ногами покрыт инеем, и каждый шаг по этому слипшемуся настилу отчего-то дается с особым трудом. Воздух пропитался свежестью и морозом — в нем почти не осталось пряного запаха листьев и мокрой коры, зато еще вот-вот, и он наполнится полноценным запахом зимы. Возможно, к вечеру уже пойдет снег — над головой слишком низкие и тяжелые тучи, они как будто бы цепляются за макушки деревьев. С ними тесно. С ними слишком темно.
Под ногой хрустит ветка, и я резко оборачиваюсь. Кончено, стоило ли мне удивляться? Ты не можешь без меня. Стоишь в нескольких шагах, на голове все та же мерзкая красная шапка, шея замотана толстым шарфом в тон ей, а на тебе уже зимняя мантия — недавний подарок нашей любезной матушки. Смотрю на тебя, не отрываясь, и не сомневаюсь, что мое лицо ничего не выражает — за много лет нахождения в театральной труппе под названием «аристократия магической Британии» я научилась держать непроницаемую маску. Но ты меня поймешь, Меда, ведь ты в этом мастер получше меня.
Твои шапка и шарф в сочетании с распущенными светлыми волосами кажутся единственным ярким пятном среди окружающей серости. И впервые твой откровенно бунтарский вид кажется даже уместным. Что ты хочешь им показать? Как давно ты решила противопоставлять себя всем нашим порядкам? Дура, ты, Андромеда, сколько раз я тебе об этом говорила, и не устану повторять.
— Не можешь без меня ни минуты? — голос резкий, но на губах сама по себе появляется улыбка. Я ее даже не прячу, только чуть мотаю в сторону головой, чтобы откинуть назад непослушные локоны, которые я так и не повадилась собрать в прическу. Друэлла была бы в ужасе.
— Слишком много о себе мнишь, — бросаешь ты, небрежно так, словно бы мы случайно столкнулись в коридоре и беседуем о погоде.
Утром ты была мягче. Приветливей. Светлей. Неужто рассорилась со своим грязнокровкой? Так и подмывает спросить, но я вовремя прикусываю язык — мы обе знаем, насколько эта тема запретна и к чему может привести. В прошлый раз мы три дня не разговаривали. В позапрошлый — разбилась твоя статуэтка румынской гарпии, доставшаяся в подарок от бабушки Ирмы. Еще до этого ты грубо ругалась, сводя с тела синяки, а я молча наблюдала за тем, как ты ловко справляешься с колдомедицинскими заклинаниями. Ты не просила помочь, зная, что я никогда не снизойду до этого. Зная, как я люблю ставить отметины на твоем теле и как спрашиваю о каждой из них, которую ты по какой-то причине не выводишь. Я не знаю, что между тобой и этим безмозглым хаффлпаффцем, знать не хочу, но если однажды вы зайдете слишком далеко, он должен понимать, что ты никогда не будешь принадлежать ему окончательно.
Я не говорю об этом, и мне плевать, понимаешь ты это или нет. Зато не плевать, когда ты за завтраком, сидя рядом со мной за столом Слизерина, переглядываешься с этим глупым блондином. Не плевать, когда ты появляешься в общей гостиной после отбоя и с вороватым видом пытаешься пробраться в крыло женских спален. Иногда я поджидаю тебя в дальнем углу, словно бы зачитавшись очередной отцовской книгой, и тогда мы снова рычим друг на друга, ты разражаешься проклятьями и остротами, а я хватаю тебя за волосы, прижимаю к стене и не отпускаю до тех пор, пока мне не приходится заглушать поцелуями твои стоны. Иногда я позволяю тебе прикасаться ко мне — ты всегда это делаешь так уверенно и беспечно. Ты приходишь ко мне в душ, прижимаешься сзади, целуешь шею, и прикладываешь палец к губам, зная, что я непременно захочу прокомментировать твои действия. Я молчу даже тогда, когда мне хочется стонать и орать от того, что выделывают твои пальцы и язык. Ты всегда предельно осторожна, как и я, и это, пожалуй, единственная граница, которую мы сознательно не пересекаем. А после всего жадно смотрю в твое лицо и все-таки не сдерживаю легкой улыбки — почти мягкой.
Ты не приходишь ко мне несколько дней, а я как ни в чем не бывало хожу на уроки, несколько вечеров провожу с заглянувшем в Хогвартс Лестрейнджем, а в общей гостиной или Большом зале украдкой наблюдаю за тобой. Ты выглядишь так, как выглядела всегда, а я не пытаюсь разгадать твое поведение — ведь не стала же я от тебя зависеть? Лишь бешусь и окидываю тебя уничтожающими взглядами, когда ты выходишь из кабинета трансфигурации, увлеченно беседуя с долговязым блондином в хаффлпаффской форме. И думаю о том, что если так будет продолжаться и дальше, мне придется самой показать его место.
А сейчас ты находишь меня в этом лесу, стоишь в некотором отдалении, смотришь испепеляющим взглядом, а я делаю вид, что мне плевать на все. Прячу руки в карманы, в одном из них нащупываю волшебную палочку и хватаюсь за ее теплое древко, и смотрю себе под ноги — на покрытые изморозью листья. Не сдерживаю кривой усмешки, когда ты шагаешь в мою сторону, и замираю на месте, наблюдая за тем, как ты приближаешься ко мне. А когда оказываешься рядом, кладешь руки на плечи, прижимаешься, утыкаешься носом в шею. Некоторое время я стою на месте, не шевелясь, но после поднимаю руку, кладу тебе на спину, чуть провожу вниз.
Ты дрожишь, и после секунды колебаний я привлекаю тебя к себе ближе, обхватываю руками и прислоняюсь виском к грубой вязке твоей шапки. Утыкаюсь носом в твои волосы, вдыхаю запах и чуть усмехаюсь — пришла же, все равно пришла, глупая.
— Все это неважно, Беллс, — шепчешь ты. Нащупываешь левую руку в моем кармане, касаешься пальчиками ободка кольца на моем безымянном пальце — летом его на меня надел Рудольфус в знак нашей помолвки. В тот момент ты не сводила с нас пристального взгляда. О чем ты думала тогда, моя милая сестра?
— Важно, родная, — я чуть отстраняюсь, вынимаю руку из кармана, касаюсь кончиками пальцев твоего подбородка, приподнимая голову и глядя тебе в глаза. — Все это важно, Меда. Ты просто пока не понимаешь. Но у тебя достаточно времени, чтобы все обдумать — сама поймешь тогда, когда нужно.
Конечно же, сейчас тебе захочется сделать назло, и я не даю тебе ничего сказать — легко, а после чуть глубже целую тебя в губы. Ты отвечаешь, и я довольно усмехаюсь. Играй, милая Меда, познавай новое, но что бы с тобой ни случилось, ты все равно будешь возвращаться ко мне. Все равно ты будешь со мной — и это неизменно.
— Ты мерзнешь, — замечаю я, касаюсь твоей щеки и отступаю на полшага назад. — В замке мы можем отыскать немного глинтвейна, а после я расскажу тебе о том, чем мы будем заниматься на зимних каникулах в Ирландии…
— Может, покажешь? — ты усмехаешься. Берешь меня под руку и первой делаешь шаг в сторону замка.
Лес окутывают сумерки, под ногами хрустят замерзающие листья, а когда мы доходим до края опушки, тебе на плечо ложится первая в этом году снежинка. Эта осень заканчивается, и сколько впереди будет таких же?
за название подглав спасибо песне John Lennon — Imagine
Тип: фемслэш
Жанр: драма/роман/POV
Пейринг: Беллатрикс Лестрейндж/Андромеда Тонкс, Беллатрикс Лестрейндж/Рудольфус Лестрейндж, Андромеда Тонкс/Тед Тонкс
Рейтинг: NC-17
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: мат, самую малость
От автора: так как в каноне четко не указан возраст Андромеды, я взяла на себя смелость прописать его самостоятельно. Итого, родилась она в 1953 году. Так как Белла родилась в конце ноября 1951 года, разница в возрасте между сестрами – полтора года, и Беллатрикс учится на курс старше.
Музыкальное сопровождение: Abel Korzeniowski – Charms, а также то, что вы найдете в главах.
Саммари: Какую игру ты ведешь, Андромеда? Ты хочешь меня привязать к себе? Или это издержки далекого прошлого? Все тщетно, милая, я уже привязана. Это неизменно. Я в тебе, ты во мне, и остается лишь молиться о том, чтобы ты об этом никогда не узнала. Ведь ты предала меня, а я ответила тебе тем же. Но ты не можешь без меня, Меда, я знаю это, и когда-нибудь поймешь это и ты.
ОСЕНЬ ПЕРВАЯ
Imagine there's no heaven
Осенью мы любили жечь листья. Мы отправлялись на опушку Запретного леса, чтобы сгребать руками большие охапки опавшей листвы, а после долго наблюдать за тем, как она исчезает в языках алого пламени. А иногда сами листья были настолько яркими, что сливались с огнем, и только черная обугленная полоска, поглощающая лист, говорила о том, что в руках у тебя находится не сплошное пламя. Ты всегда особенно заворожено наблюдала за этим зрелищем, помнишь? Еще делала вид, что просто равнодушно рассматриваешь пустоту, что тебе совершенно плевать на то, что происходит перед твоими глазами, но после на твоих губах появлялась едва заметная усмешка. Это словно бы значило «все хорошо, Беллс, мне очень хорошо». Я почти ненавидела тебя в такие моменты за эту двусмысленность. Что уж говорить, я вообще частенько тебя ненавижу.
То, как ты с самым беспечным видом идешь по протоптанной влажной тропинке впереди меня. То, как ты рассуждаешь о причинах моего похода с тобой в «эту глушь» в угоду посиделкам в Хогсмиде с приятелями-слизеринцами. И даже то, как ты оборачиваешься, чтобы насмешливо взглянуть на меня, чуть сдвинув брови у переносицы, а после поправляешь выбившиеся из-под шапки волосы, и снова продолжаешь свой путь. Ненавидела просто так, для галочки, а ты прекрасно об этом знала, и, явно замечая в моих глазах что-то известное лишь одной тебе, криво усмехалась. Ты вообще не могла улыбаться как-то иначе — только так, кривовато, всегда таинственно, лишь уголками рта. Я в ответ на это лишь вскидывала брови и отворачивалась, но не переставала чувствовать на себе твой взгляд.
Ты носила смешную красную шапку крупной вязки, которая делала тебя похожей на одиннадцатилетку, и еще более глупо она смотрелась с твоими дурацкими желтыми волосами. Когда ты их покрасила, дома был скандал — Друэлла не отставала от тебя целый месяц, пытаясь заставить каким-либо образом смыть с головы эту ужасную маггловкую дрянь. Мне ты так сказала, что нанесла ее шутки ради, и я тогда только чудом не вцепилась в эти безобразные пряди соломенного цвета, желая вырвать их с корнем.
— Зато смотри, как мы теперь не похожи, — заявляла ты. И за эти слова я тебя тоже ненавидела.
Но на фоне сгорающих листьев, они, пожалуй, выглядят неплохо. Я невольно засматриваюсь на сочетание красного, желтого, и на то, как твои руки снова держат огонь. Он вот-вот догорит, хочется броситься к тебе, потушить, но я не дергаюсь. С какой стати я вообще должна дергаться ради тебя?
Не дергаюсь. Стою неподвижно, в небольшом отдалении от тебя, стараюсь делать так, чтобы мое лицо ничего не выражало, но, думаю, у меня ничего не получается. Из палочки снова вырывается Инсендио, снова вспыхивает искра, снова поднимается яркое пламя над желтой листвой. Ты непроизвольно от него отскакиваешь, натыкаешься на меня и поднимаешь голову, как-то уж слишком хитро глядя мне в глаза.
— Решила извалять меня в сырой земле? — довольно резко интересуюсь я, чуть удерживая тебя, не давая снова пошатнуться.
Ты только прижимаешься ко мне, на твоих губах расцветает все та же хитрая кривая улыбка.
— Кто же это будет делать, как не я? — в тон мне отвечаешь ты, пренебрежительно, словно бы беззаботно, но я-то знаю — это напускное. У тебя всегда все естественно-напускное.
— Может, мой женишок? — говорю о нем, и мой голос становится глумливым, ты же хмуришь брови, словно бы о чем-то глубоко задумалась. Порой в такие моменты я ловлю себя на мысли, что хочу влезть в твою голову и узнать, что же за мысли заставляют тебя так меняться в лице. Я быстро отмахиваюсь от этого желания, это так — лишь мимолетная вспышка, то, о чем можно благополучно забыть через несколько секунд.
Ты скептически фыркаешь, и снова у тебя такой вид, словно бы ты знаешь гораздо больше, чем это вообще может быть.
— И останется ли он жив после такого? — в твоем голосе звучит ирония, как всегда — ты не можешь без нее.
— А тебе так не терпится узнать? — под твоими ногами шуршат листья, от твоих волос исходит едва ощутимый запах дыма, и ты, кажется, очень удобно устроилась в моих руках. Мне совершенно не хочется предпринимать что-либо против этого — ты теплая, твои жесткие волосы щекочут мне щеку, а шапка пахнет легкими духами. Этот запах всегда был твоим, я точно не помню, когда именно он появился и стал неотъемлемой частью тебя и всего, что с тобой связано.
— Через год ты будешь мне во всех красочных подробностях рассказывать о том, насколько он живуч, — твой взгляд становится хитрым, ты чуть прищуриваешь глаза, смотришь пристально, прямо мне в лицо, словно бы пытаясь смутить. Ты ведь знаешь, что тебе это никогда не удавалось? Ты с самого детства вела свою странную игру, я на нее отвечала, всегда понимая, чего ты от меня хочешь, и делала все, чтобы ты этого не получала. Ты молчала, а я не фокусировала внимание. Но что же тебе нужно сейчас, Андромеда?
— Через год ты будешь сутками прозябать в Хогвартской библиотеке, чтобы благополучно сдать зелья для своей проклятой колдомедицины, и тебе явно будет не до подробностей моей жизни с Лестрейнджем, — я отталкиваю тебя от себя, совсем немного, и не отпускаю окончательно. Из твоих рук вылетают кленовые листья и оранжево-пурпурными звездами падают на островки пепла, а ты цепляешься за мою мантию, чтобы не потерять равновесия. Я же, как самая заботливая старшая сестра поддерживаю тебя за талию, и не отпускаю даже тогда, когда ты вновь твердо стоишь на ногах. Просто так, без особых целей, лишь чтобы пронаблюдать за твоей реакцией. Ты ведь знаешь, я всегда любила следить за тем, как ты реагируешь на мои действия.
Ты почти бесишься. Почти, ведь ты — не я, и контролируешь себя намного лучше, хотя каждый раз, когда я смотрю в твое лицо, то вижу в нем себя. Все говорят, что у нас необычайно похожие черты, хотя мои губы тоньше, а у тебя выше лоб, а теперь и эти проклятые волосы и глупые вязанные вещи — с каких это пор ты стала их так любить?
— Или нет, ты от меня, конечно же, не отстанешь, — я довольно усмехаюсь, смотрю на тебя сверху вниз — еще одно наше различие, мой высокий рост, и мне кажется, или ты дрожишь? В последнее время ты всегда дрожишь, когда я рядом. Что с тобой происходит, Андромеда?
Кажется, ты начала новую игру.
Я отпускаю тебя, делаю шаг в сторону, и мне кажется, что твои волосы все еще щекочут мою щеку, а в носу поселился запах цветочно-малиновых духов. Я перебиваю его запахом дыма — из моей палочки вылетает еще одно Инсендио, и вот еще одна охапка листьев корчится в алых языках пламени. Огонь переходит на соседнюю кучу листьев, перед нашими глазами разыгрывается настоящий костер, и мне даже приходится отступить на шаг, чтобы пламя ненароком не переметнулось на мантию. Терпкий аромат листьев смешивается с запахом дыма, влажной земли, а мне хочется утверждать, что воздух пахнет тобой. Тебя слишком много вокруг, не находишь?
— Ты еще скажи, что тебе не нравится, — доносится твой голос. — Ты обречена до конца жизни терпеть мои издевки, моя двинутая на всю голову сестра. Или твой будущий муж быстро это прекратит?
— А тебя все так и тянет обсудить со мной тонкости отношений с моим женихом? — морщусь от этого слова. Ты ведь знаешь, ненавижу это определение. И знаешь, как я нервничаю, когда речь заходит о Лестрейндже, тем более, когда о нем спрашиваешь именно ты. Наверное, от этого мой голос снова становится таким резким. Я рывком оборачиваюсь и окидываю тебя уничтожающим взглядом.
— Жажду, чтобы старшая сестра поделилась со мной своим занимательным опытом. Мне пригодится, — почему ты всегда была такой дерзкой и так любила меня бесить?
— Вот дура, — мой голос слишком холоден, а внутри непонятное раздражение. Меня бесят разговоры о Лестрейндже или бесят разговоры о Лестрейндже с тобой? И уж точно бесит эта твоя наглая ухмылка, и неуместная ирония, и то, как ты щуришь глаза, вопросительно глядя на меня, точно святая невинность. Впрочем, наверное, ты такая и есть, хотя и никогда этого не показываешь. Ты вообще много чего не показываешь, но я все равно это вижу — кто, как не я?
Ты обнимаешь меня, становишься на носочки, трешься носом о мою щеку, и я не сомневаюсь, что у тебя все тот же хитрый взгляд. Вообще я должна сейчас тебя оттолкнуть, мол — что за глупости, с какой стати ты вдруг лезешь обниматься, если, как и я, презираешь телячьи нежности? Но я только качаю головой.
— Не сдурела ли ты часом, Меда? — вскидываю брови, чуть поворачиваю голову в ее сторону.
— Может быть.
— Ненормальная.
Хочется улыбаться, но я же такая бесстрастная, суровая старшая сестра, драккл подери. И никаких телячьих нежностей. Листья догорают слишком быстро, пламя превращается в тонкую струйку дыма, а воздух становится гуще, наполняется вечерней влагой — солнце вот-вот исчезнет за макушками деревьев Запретного леса.
Мне не хочется смотреть на тебя и поворачиваться к тебе не хочется, а ты все равно бесшумно подходишь ко мне сзади. Я не слышу тебя, но чувствую. Почему я всегда тебя чувствую? Ты ничего не говоришь, но я знаю каждое твое не прозвучавшее слово — ты думаешь слишком громко, а у меня слишком хороший слух. Когда ты незаметно вкладываешь в мою руку свою ладонь в старых митенках, я непроизвольно ее обхватываю замерзшими пальцами.
— Глупости все это, Меда, ты же знаешь, — лишь на миг прижимаюсь губами к твоей щеке, чуть сжимаю твою руку и высвобождаюсь.
Я иду к погрузившемуся в сумерки замку, не оборачиваясь, но слишком явственно чувствую твой взгляд. Под ногами шуршат листья, мантия пропахла запахом костров, на щеках твой цветочный запах, а руки вместо твоих пальцев в ворсистых теплых митенках нащупывают пустоту. Но я знаю, что так будет лучше — больше мы с тобой не будем жечь листья.
Imagine all the people living for today
Когда ты вырезаешь тыкву, твои руки проворно прощупывают сочную мякоть, а небольшие пальцы с идеально аккуратными ногтями сжимают небольшой серебристый ножик. Его лезвие вырезает все новые и новые узоры, а я лишь поражаюсь, как тебе так ловко удается справляться со столь тонкой работой. Конечно, я тебе об этом не скажу, слишком много чести для моей упрямой сестренки. Я буду только наблюдать, чуть склонив голову набок, а когда ты скосишь взгляд в мою сторону — с самым невозмутимым видом уткнусь в книгу. Ты ничего не скажешь — в те моменты, когда мы не спорим обо всем на свете, мы молчим, хотя тем самым не прекращаем нашего извечного диалога.
По комнате разносится свежий запах тыквы, немного разбавленный пряными ароматами корицы и гвоздики, а шум дождя за окном заглушает треск дров в камине. По правую руку от тебя небольшой столик, на нем — резной поднос и дымящиеся глиняные чашки, а под твоими ногами скапливаются тыквенные шкурки и ненужная мякоть. Ты увлеченно рассматриваешь свое творение в свете небольшого канделябра, словно бы выискиваешь недостатки, а я больше не могу сосредоточиться на страницах присланной отцом книги, и наблюдаю за тобой. Ты чуть откидываешься назад, упираешься спиной в мои согнутые колени, и я делаю усилие, чтобы не отстраниться от тебя. В последнее время я часто пересиливаю себя, делая вид, что все в порядке, ты это заметила?
Ты снова возвращаешься к ножу, довершаешь какие-то детали хэллоуинского безобразия из небольшой тыквы, а я откладываю в сторону книгу — сложные магические схемы перестают укладываться у меня в голове. Отцовский том «Теории схематической ритуалистики» остается лежать около подушки, из-за страниц выглядывает несколько клочков пергамента, исписанных широким почерком Рудольфуса, но я мгновенно забываю об этих нелепых «закладках». Придвигаюсь к тебе, чуть тянусь вперед, выглядывая из-за твоего плеча, не сводя взгляда с твоей дурацкой тыквы, и непроизвольно усмехаюсь.
— Теперь отправишь это подарком Джагсону? — я знаю, как ты ненавидишь эту тему. Ведь в последние месяцы Друэлла только и пишет тебе о том, какие званые обеды устраивает для четы Джагсонов и какой замечательный у них сын в этом году закончил Хогвартс.
— Какая находчивая. Что-то еще? — отзываешься ты, твой голос спокоен, но, оборачиваясь, ты смиряешь меня пренебрежительным? взглядом. Я вижу, как белеют костяшки твоих пальцев, когда ты сжимаешь нож, а ногти другой руки впиваются в тыкву, оставляя глубокую отметину на толстой шкурке. Ты не обращаешь на это внимание, и тебе, кажется, плевать, что ты только что испортила то, над чем трудилась целый вечер. Мне плевать тем более. Впрочем, твоя реакция снова меня интригует.
— Ничего, милая, — я заправляю за ухо прядь твоих волос, и чувствую всем телом, как ты напрягаешься, твое дыхание стихает. Что же это такое, Меда? С каких пор ты стала столь скованной? Мне стоило бы остаться на месте, прижаться к тебе со спины и уткнуться носом в твою шею, и наблюдать за твоей реакцией: разразишься потоком колкостей или без слов отстранишься и покинешь мою спальню, но я резко отталкиваюсь назад. Ты даже вздрагиваешь от этого движения, а я довольно улыбаюсь — знаю же, как ты ненавидишь мою резкость. Тянусь рукой к чашкам на подносе, беру одну из них и вдыхаю запах горячего вина со специями и медом.
— Остывает, — комментирую я, делаю глоток и чувствую, как по моему телу проносится разряд тепла. — Ты умеешь творить чудеса, здесь уж не поспоришь. Вот только где ты умудрилась достать главный ингредиент?
Я прекрасно знаю, какого труда ребятам с моего курса и тем, кто уже выпустился, стоило доставать напитки для своих «посиделок и бесед». Сколько раз они попадались с поличным, и сколько раз учителя устраивали проверки. Как же это удалось сделать тебе, моя правильная строгая Андромеда?
— Думаешь, только у тебя есть тайные каналы связи? — ты оборачиваешься, смотришь на меня насмешливо, едва заметно усмехаешься, и я не могу понять этой улыбки — я вижу ее впервые. Отвожу взгляд, делаю еще один глоток сладко-терпкого напитка, и чувствую очередную волну тепла. А ты, наконец, отставляешь свою многострадальную тыкву в сторону, берешь в руки чашку и залезаешь на кровать с ногами, оставляя на полу мягкие домашние туфли.
— Думаю, что у тебя слишком бедная фантазия для использования тайных каналов, — я усмехаюсь, склоняю голову набок, рассматриваю тебя. — Попытайся убедить меня в обратном.
— Еще чего, — из задумчиво-веселой Меды ты превращаешься в колючую и неприступную Андромеду, и это тот момент, когда мне хочется тебя придушить — сейчас ты слишком похожа на меня саму.
— Боишься упасть лицом в грязь?
— Не хочу себя утруждать, — ты невозмутимо пьешь глинтвейн, и очень скоро на твоих щеках появляется румянец. Если напиток как-то на тебя действует, то ты этого не показываешь, мне же становится не так уж просто бороться с головокружением и жаром. Я отставляю чашку, стягиваю через голову свитер и отбрасываю его в сторону. Остаюсь в рубашке, и чувствую, как ее хлопковая ткань пропускает воздух. Ты наблюдаешь за мной, улавливаешь каждое мое движение, и это вызывает во мне странное желание отвернуться или заставить отвернуться тебя, забыть этот взгляд. Но я ведь всегда играла в твои игры, так?
— А чего же ты хочешь, моя милая сестренка? — лучшая защита — нападение, так ведь? Когда-нибудь я еще долго буду вспоминать то, что этому научила меня именно ты, родная.
— В данную секунду — хорошенько тебе врезать за вечное «сестренка», — ты ненавидишь, когда я тебя так называю. Поворачиваешься ко мне лицом, выглядишь все еще спокойной, но тебе не удается скрыть злость в глубине глаз. Мое отражение ведь, помнишь?
Я улыбаюсь, почти смеюсь, придвигаюсь к тебе ближе, поворачиваюсь лицом, откидываю назад волосы.
— Давай же, разнообразим этот вечер. Все там, в Большом Зале, на ужине, веселятся, а мы с тобой тут что-то засиделись в компании горячего вина и твоих тыкв, — я говорю больше, чем нужно, понимая, что глинтвейн развязал мне язык, но мне нравится это головокружение, нравится эта внезапная легкость, нравится этот пряный запах недозволенного. Я протягиваю к тебе руку, провожу по щеке, и ты замираешь. Смотришь на меня зло, тебе явно что-то не нравится, но в то же время ты не можешь ничем мне ответить — сколько раз я вот так вот ощущала над тобой свою власть, но никогда не пыталась ею воспользоваться?
— И что ты предлагаешь? — ты это шепчешь. Наклоняешься надо мной, смотришь мне в глаза: в них злость, но к ней добавляется еще и вызов. Снова мое отражение?
— Удиви меня, и я вовек не забуду, — наглая усмешка, придать глазам хищный взгляд — у меня получается или нет?
Я выдерживаю паузу, не шевелюсь, смотрю на тебя, пытаюсь найти в твоем взгляде что-то еще, и вижу яростную борьбу — словно бы ты решаешь что-то для себя. А когда ты отпускаешь хватку, когда внезапно расслабляешься, и в который раз не оправдываешь моих ожиданий, снова выпрямляя спину, я выдыхаю. Возвращаюсь к чашке с остывающим глинтвейном, делаю несколько глотков и откидываюсь на подушки. Теперь мой взгляд блуждает по темно-зеленому пологу, по застеленным кроватям моих соседок и темным углам спальни. Я не смотрю на тебя даже тогда, когда ты умащиваешься рядом, крепко прижимаешься ко мне так, словно бы мгновение назад ничего и не было. Ты теплая, живая, от тебя пахнет неизменными ягодными духами, а еще тыквой и пряностями. Я привлекаю тебя к себе, ты утыкаешься носом в мою шею, и я чувствую, как мою кожу опаляет твое дыхание. А еще ты перекидываешь руку через мое тело, прижимаешься крепче, а твои пальцы тянутся к моим вечно спутанным волосам.
— Давай хоть раз нормально, Беллс, а? — шепчешь ты. От этого по моей коже проходит дрожь, и мне совершенно не хочется задумываться о происхождении этого ощущения.
— Нормально — как? — я не понимаю тебя. Я редко понимаю тебя, пусть и всегда знаю, что истина где-то рядом.
Ты накручиваешь прядь моих волос на палец, молчишь, словно бы что-то обдумывая, и в какой-то миг я понимаю, что ты тоже дрожишь. Я обнимаю тебя сильнее, и в этот момент ты кажешься мне слишком маленькой — такой, какой должна быть младшая сестра, о которой я когда-то обещала заботиться.
— Как угодно, — говоришь ты. У тебя такой хриплый голос, дыхание частое, и сейчас ты странным образом напоминаешь мне кого-то совершенно другого. И только когда ты поднимаешь голову, чтобы заглянуть в мое лицо, я понимаю, что сейчас ты другая — сейчас ты моя Меда. Та единственная и необходимая, кого я с каждый годом вижу все реже, и именно за это ненавижу колючую и неприступную Андромеду.
Ты ничего не говоришь, только касаешься губами моего рта. Не робко и неумело, как положено младшей сестре, а со знанием дела и, кажется, полностью осознавая что ты делаешь. Я не чувствую удивления, хотя должна — не каждый день меня целует родная сестра. Зато я чувствую, как возвращается дрожь, полностью поглощая меня, потом резко сменяется жаром, как кружится голова. А еще — какие мягкие и податливые у тебя губы, как приятно слизывать с них вкус корицы и сладкого вина, и как он сливается с твоим собственным вкусом, становясь поразительно приятным. Мне ничего не стоит почти сразу перехватить инициативу, запустить пальцы в твои волосы, а после замереть, так и не отрываясь от твоих губ.
Только когда нам обеим перестает хватать воздуха, я чуть отодвигаю голову, упираясь затылком в подушку, и прикрываю глаза. Чувствую твой короткий негромкий вдох, а когда решаюсь открыть глаза, чтобы взглянуть на тебя, то вижу — в твоем взгляде нет ни тени смущения. Ты смотришь нагло и хитро, почти как хищница, и если на моем лице и отражается какое-то недоумение, то я стараюсь скорее его скрыть. Это ведь твоя игра, а в ней я должна следовать своим правилам.
Мне так и хочется отвесить язвительный комментарий, что-то из рода «И это, по-твоему, нормально?». Но что-то заставляет меня промолчать, и я только поднимаю руку, касаюсь кончиками пальцев твоей макушки, запутываю их в волосах. Ты утыкаешься носом в мою шею, вдыхаешь, прижимаешься теснее, и в тот момент ты ближе ко мне, чем когда-либо раньше — я даже не могу различить, где заканчиваешься ты, а где начинаюсь я.
— Беллс, — неужели ты все-таки бываешь мягкой, Меда? Или так мне только кажется сейчас, в полутемной комнате, когда я не могу рассмотреть твоих глаз, а твой голос звучит слишком приглушенно? — Обещай, что мы будем рядом, что бы ни случилось. Что сохраним себя и наше общение.
Только тогда ты поднимаешь голову и смотришь на меня. Ты в какие-то веки кажешься младшей сестрой, которой требуется мое твердое плечо, но разве ты когда-нибудь позволишь себе это показать? Ты же слишком упрямая и несгибаемая, а я слишком ценю собственные нервы. Не стоит беспокоиться, милая, я не буду тебя ломать — по крайней мере так рано.
— Не стоит брать с меня обещаний, — отвечаю я. Хочется сказать что-то грубое или напротив — пообещать, что все будет хорошо, и я никогда не отпущу тебя далеко. Но ведь в таком случае я проиграю.
Ты шевелишься, а я непроизвольно замираю, словно бы боюсь что-то спугнуть. (Словно бы страшусь, что этот момент резко прекратится, ты исчезнешь, превратившись в мимолетное сновидение, а я останусь одна в пустой полутемной комнате и больше никогда не увижу маленькой чувственной Меды). Я поджимаю губы, мои пальцы комкают шерстяную ткань покрывала, сжимают ее, я напрягаюсь, прекрасно зная, что еще мгновение, и дрожь победит мои слабые попытки держать себя в руках. Ты все еще смотришь на меня, а я отворачиваюсь, не желая видеть твоего взгляда, твоих губ и понимать, что мне чертовски нравится с тобой целоваться, и хочется этого еще, еще и еще.
— Просто будь со мной, Беллс, — мне кажется, или ты просишь?
Я медленно поворачиваюсь к тебе, а ты не изменила положения, только чуть подвинула руку, и теперь она располагается на моем плече. Меня окружает твой запах, он родной и неизменный, но сейчас, отчего-то, чудится мне немного другим. Я чуть приподнимаю голову, чтобы лучше видеть твои глаза, и сейчас они кажутся необычайно темными — такими, как у меня. И неужели я сейчас выгляжу также?
— Я с тобой, глупая, — деланно небрежно бросаю я, хотя и хочется произносить совершенно другие слова. — А ты со мной, как было всегда. И да, я всегда буду рядом. Всегда буду с тобой. И, черт возьми, сделай это снова, хватит тянуть.
Ты понимаешь, и не медлишь. Легко улыбаешься, тянешься к моим губам, а я отвечаю на поцелуй, запустив руки в твои волосы, и ни о чем не думаю — так, словно бы целовать родную сестру для меня самое привычное на свете дело.
Imagine there's no countries
К моему ботинку прицепился осенний лист, а я заметила это лишь тогда, когда ступила на порог замка. Я все еще чувствую пряный запах осеннего леса, мокрой земли, отголоски дыма от костров, которые жгли жители Хогсмида сегодня на закате, и сосем немного — сладковатый парфюм. Им пропитались мои волосы, и вопреки всему это не вызывает у меня неприятия, хотя ведь должно — как и все, что связано с Лестрейнджем. Впрочем, нет, я не могу назвать сегодняшний вечер неприятным, и даже тот факт, что я не успела попасть в замок до отбоя, — меня совершенно не волнует. Да и когда меня волновали такие мелочи? Мое дыхание сбилось, я чувствую, как горят щеки, на губах все еще чувствуется сладкий привкус, а еще они немного ноют. Сердце стучит слишком быстро и громко, и в какой-то момент я даже думаю, что этот звук привлечет школьного смотрителя, который в последнее время повадился совершать вылазки сразу после отбоя. Но я не была бы собой, если бы попалась, я знаю, что этого никогда не случится. Я незаметная и бесшумная, словно тень.
Ночной замок окутан темнотой, и единственный источником света служат догорающие огоньки факелов, прикрепленных к стенам — никто не считает нужным поддерживать в них огонь после одиннадцати. Я огибаю главную лестницу, стараясь держаться в тени, а еще идти так, чтобы мои шаги были как можно более беззвучными. Прохожу мимо приоткрытых дверей Большого Зала — на мгновение задерживаю взгляд на потолке, изображающем низкое, затянутое черными тучами небо. Прохожу вперед, в сторону небольшого перехода, который заканчивается лестницей, ведущей в подземелья Слизерина. Я оказываюсь в кромешной темноте — глаза к ней привыкнуть не успевают, а зажигать «Люмос» слишком рискованно; и мне приходится на ощупь искать перила, а после очень осторожно идти по ступенькам. Я прохожу пролет, а после останавливаюсь, поднимаю ногу и, наконец, избавляюсь от большого дубового листа. Сминаю его в руке, а после слышу шорох. Шаги, шепот, дыхание, снова шаги.
Кто-то разгуливает по ночам по школе, как и я, или это новые выдумки школьного смотрителя? Шаги негромкие, уверенные, знакомые. А потом проскакивает мысль о том, что действительно слишком хорошо знаешь человека, если узнаешь его по шагам. Так ведь, Меда? Но ты-то меня не узнала, и я не знаю, радоваться этому или нет.
В темноте ты кажешься слишком бледной, твои волосы небрежно собраны назад в подобие пучка, а лицо больше напоминает безжизненную маску — это первый признак твоей напряженности. Я-то знаю, Меда, прекрасно знаю, что значит каждое твое движение, каждый твой взгляд, и такая деланная бесстрастность. Но ты заламываешь руки, и это что-то новенькое. Я внимательно всматриваюсь в темноту, впиваюсь глазами в виднеющееся в ней твое лицо, в твою небрежно накинутую поверх домашнего платья мантию, в напряженную осанку, и не смею сделать лишнего движения. Меня по-прежнему скрывает темнота, а тебе нужно сделать еще несколько шагов, чтобы понять, что ты здесь не одна. Но я опережаю события.
— И как это называется, моя самая правильная на свете сестра? — наверное, в моем голосе должна звучать ирония, но, видимо, сейчас в нем чувствуется лишь только холод. Во мне тоже холод — он пронзает меня раз, второй, отдается дрожью в ногах, в руках, и мне приходится сделать над собой огромное усилие, чтобы она полностью не захватила мое тело.
Ты от неожиданности отступаешь назад, чуть пошатываешься, даже спотыкаешься, но вовремя хватаешься за перила. Ты могла бы упасть, но даже в таком случае я не сдвинулась бы с места, продолжая наблюдать за тем, что с тобой происходит. Ты ведь прекрасно знаешь, как я люблю это дело. Почему же ты тогда молчишь, смотришь на меня, как загнанный в угол зверь, как преступник, пойманный с поличным? Даже шарахаешься в сторону, словно бы желаешь, чтобы темнота снова скрыла тебя, а я оказалась лишь плодом твоего воображения. Нет, Меда, я здесь, я живая и я жду ответа.
Стоит отдать тебе должное — ты слишком быстро берешь себя в руки. Твое лицо снова становится глухой маской, а в глазах даже появляется знакомый вызов. Мне становится чертовски интересно, что же будет дальше, но это не отменяет нарастающего во мне гнева.
— То же самое я могу спросить и у тебя, — бросаешь ты. Ты говоришь это резко и раздраженно. Кажется, я не вовремя, милая сестрица?
Я чувствую некую растерянность, но она быстро сменяется еще большим раздражением. Почти как в те моменты, когда ты подначиваешь меня о моих встречах с Лестрейнджем — делаешь это с таким беспечным видом, словно бы тебе плевать, словно бы между мной и ним ничего не происходит, словно бы между мной и тобой никогда не было ничего, кроме пустых перепалок. И не трудно догадаться, что студенты бродят по ночам чаще всего с одной целью — с той же, с которой сегодня задержалась и я, с той, с которой Рудольфус почти каждый выходные встречает меня в Хогсмиде и не отпускает с прогулок до самого вечера.
— Где ты была? — я делаю вид, что не слышала твоего укола в мой адрес, а еще чувствую, как по венам быстрее течет кровь.
Ты пытаешься уйти, обойти меня, чтобы с гордым видом удалиться в сторону подземелий, а потом несколько дней делать вид, что меня не существует. Чтобы потом снова прийти ко мне с беспечным видом и завести непринужденный разговор на отвлеченные темы. Я не позволяю тебе этого сделать, преграждаю путь, хватаю за руку и сильно сжимаю ее. Уверена, тебе больно, но ты этого не показываешь. Только поднимаешь глаза и зло смотришь на меня.
— Ты ненормальная, Белла, пусти меня, сейчас же, — рычишь ты, и, возможно, любой другой непременно бы подчинился твоим словам, но только не я. Я лишь сильнее сжимаю твое запястье — да, пусть на нем останутся синяки, а тот, к кому ты бегала на встречу, задает тебе вопросы о том, откуда они взялись.
— Нет уж, — я отвечаю настолько тихо, насколько возможно, и это еще сильнее подчеркивает мой гнев. — Кто он? Или, может быть, она?
Теперь говорю это почти глумливо, но ты знаешь меня, ты видишь, что сейчас со мной лучше не шутить. И ты не была бы собой, если бы не полезла на рожон. И ты не была бы настолько моей, если бы так просто сдавалась.
— Это. Не. Твое. Дело, — раздельно проговариваешь ты, и я вижу, что ты тоже вот-вот взорвешься. Словно бы мой гнев перетекает в тебя через мою ладонь, разрастается, и остается лишь ждать, когда же он дойдет до точки кипения.
Я хочу что-то сказать, что-то ответить, но слова не идут, в голове все смешалось, а тело действует само по себе. Я словно бы со стороны наблюдаю за тем, как хватаю тебя второй рукой за мантию чуть повыше локтя, тащу несколько футов по лестнице и припираю к каменной стене. Конечно же, ты пытаешься вырваться, но я выше и сильнее, а еще — старше, поэтому, Меда, ты будешь слушать меня и делать то, что я пожелаю.
— Это очень даже мое дело, — шепчу я очень тихо, и чтобы ты услышала, мне приходится вплотную приблизиться к тебе.
Я знаю, что ты ощущаешь тепло моего дыхания, и от этого по твоему телу проходит жар. Я чувствую это по тому, как ты напрягаешься, как перестаешь дышать, как замирает твое тело, а еще по тому, как ты прикрываешь глаза — всего на миг.
— Я ведь старшая, забочусь о тебе, и должна знать, чем живет моя маленькая сестренка, — произношу я елейным тоном, словно бы действительно больше всего на свете беспокоюсь о том, чтобы глупенькая Меди не натворила глупостей.
— Иди нахер, — выплевываешь ты. Я снова физически ощущаю твою злость, она передается мне, придает сил, я сильнее впиваюсь пальцами в твое запястье, и, высвободив из захвата твой локоть, поднимаю руку, провожу тыльной стороной ладони по твоей щеке.
— Где ты набралась таких слов, милая моя? — склоняю голову набок, пытливо смотрю в твои глаза.
Тебе все-таки удается меня оттолкнуть.
— От тебя мужиком несет, — зло выплевываешь ты, и в твоем голосе слышится такое пренебрежение, что я на мгновение не в силах о чем-либо подумать. Я уже и забыла, что ты можешь быть такой стервозной. Впрочем, тебе всегда было на кого ровняться.
Я-таки собираюсь тебе ответить, а ты уже развернулась, чтобы оставить меня в гордом одиночестве, но мои слова не успевают сорваться с губ, а ты замираешь на месте. Со стороны подземелий отчетливо слышатся шаги, а еще через мгновение виднеется отблеск от Люмоса. И нам с тобой не требуется лишних слов, как это было всегда, с раннего детства. Лишь один короткий взгляд — я подскакиваю к тебе, беру под руку, и мы вместе бежим вверх по лестнице, путаясь в мантиях, чертыхаясь сквозь зубы и не видя перед собой ничего, кроме густой темноты ночного Хогвартса.
Мы останавливаемся в одном из коридоров, и нам требуется несколько секунд для того, чтобы отдышаться. Я чуть наклоняюсь, прикрываю глаза и замираю, слушая только наши с тобой сбитые вдохи и выдохи. Сквозь них я пытаюсь услышать, различить шаги нашего преследователя, но единственные нарушители тишины этого места — это мы с тобой. Когда я открываю глаза, то перед ними пляшут разноцветные пятна, и мне с трудом удается распознать в темноте коридор, в котором находятся лаборатории зельеварения. Как мы умудрились так много пробежать? От быстрого бега, не выплеснутой окончательно злости и пережитого волнения из-за риска быть пойманной, я чувствую, как по моей крови распространяется адреналин. Распрямляюсь, приваливаюсь спиной к стене, а еще осознаю, что так и не отпустила твою руку, а ты, кажется, не против, или же просто этого не заметила. Ты не смотришь на меня, и тоже прислоняешься боком к стене, слишком близко ко мне — я могу чувствовать на своей щеке и шее твое дыхание, и снова прикрываю глаза.
— А, может, это был кто-то из наших, тоже решивший прогуляться по школе, — произносишь ты. Твой шепот звучит сбивчиво, и ты снова резко замолкаешь, словно бы вспомнив, что до этого побега мы с тобой едва не подрались.
— С Люмосом? Идиот, — выплевываю я, и мне даже хочется смеяться. Что происходит, Меда? Почему только с тобой мы ругаемся, мне хочется тебя придушить, а уже спустя мгновение я готова снова беззаботно шутить и смеяться?
Ты слишком близко ко мне, и все настолько естественно, что я почти не осознаю этого. И ты не отпускаешь мою руку, хотя могла бы уже сделать это сотни раз — я знаю, как ты ненавидишь держаться за руки. Руки твое слабое место, сестрица? Сжимаю сильнее твои пальцы, словно бы этим жестом о чем-то спрашивая, а ты делаешь вид, что ничего не происходит. Мы поменялись ролями?
В этом коридоре настолько темно, что я едва могу рассмотреть тебя, и то, что я вижу — это очертания твоего слишком бледного в этой черноте лица, а еще темные-темные глаза. Сейчас они кажутся особенно огромными — это из-за злости или обычный обман зрения? На этот раз первой целую тебя я — ни разу этого не делала с Хэллоуина, ты всегда была первой, сама приходила ко мне. Я строила из себя святую невинность, словно бы не понимая, как тебе хочется до меня хотя бы дотянуться, а после снисходительно давала возможность быть первой.
Что же сейчас? Ты удивлена, Меда? Ты замираешь, как будто бы и вправду собираешься меня оттолкнуть, но я-то прекрасно знаю, что ты этого не сделаешь — слишком велико искушение. Ты скрываешь это, но я-то вижу тебя насквозь. Чувствую это по твоим губам — как они медленно, словно бы сами по себе приоткрываются, как ты целуешь меня в ответ, как чуть сильнее сжимаешь мою ладонь. Это длится всего несколько мгновений, и я отстраняюсь, почти физически ощущая, как по воздуху расплывается твое разочарование. Что, милая, ты хотела большего?
Я широко улыбаюсь, поднимаю свободную руку и касаюсь твоей щеки, ты же смотришь на меня хмуро, но через миг твой взгляд становится острым, вызывающим.
— Тренируешься для Лестрейнджа? — откуда в твоем голосе столько яда, милая моя Андромеда?
— Тренирую тебя для твоего ухажера, — в тон отвечаю я, а моя рука путается в твоих волосах, и в какой-то момент я оттягиваю несколько прядей, чтобы ты не могла от меня отвернуться.
— Мне повторить, что это не твое дело? — ты снова злишься, снова меня почти ненавидишь, а я опять чувствую выбивающее меня из колеи раздражение. С чего бы это? Ты можешь делать все, что пожелаешь, и при этом все равно будешь принадлежать лишь мне одной — даже если ты сама об этом не знаешь.
От тебя пахнет твоими сладковатыми духами, свежестью и шоколадом, от меня — кострами и Рудольфусом. Ты это чувствуешь, морщишься, я прижимаюсь к тебе — и ты в ловушке, а я улыбаюсь, трусь носом о твою щеку, оставляю короткий поцелуй на подбородке, на шее, снова и снова. До тех пор, пока с твоих губ не срывается легкий стон, и ты не прижимаешься ко мне крепче. Ты нравишься мне такой, Меда, но скажу ли я тебе об этом? Это будет слишком, ведь ты так любишь препятствия и недоступность. Почти как я.
Но ты ведь доступна, милая, доступна, как никогда. Могу ли я быть еще ближе? Опустить руку вниз, скомкать мягкую ткань твоего платья, поднять его до бедра и остановить прикосновение, словно бы ожидая ответа. Будешь ли ты снова шипеть и плеваться ядом? Нет, не будешь. С каждым моим прикосновением ты становишься все мягче, и больше не остается и следа от твоей неприступной твердости. У меня холодные пальцы, и ты вздрагиваешь, когда они дотрагиваются до твоей оголенной кожи под платьем.
— Не мое дело, родная? — шепчу тебе на ухо и касаюсь языком мочки с небольшой бусиной-сережкой. Целую за ухом, а рука под платьем легонько поглаживает живот. — Скажи, чтобы я остановилась, и я остановлюсь. Ну же…
Ты молчишь, а я довольно усмехаюсь. А потом прижимаешься ко мне плотнее, расцепляешь наши руки, кладешь мне ладонь на затылок, словно бы желая поцеловать, но не делаешь этого, только прислоняешь свой лоб к моему, опускаешь взгляд. Ты чего-то ждешь, такая решительная и в то же время робкая Меда? Улыбаюсь. Тебя ведь заводит моя наглая, дерзкая улыбка, я знаю это. Провожу языком по твоей шее — твоя кожа сладкая, мягкая, нежная, и когда я ее кусаю, ты вскрикиваешь, но тут же этот возглас переходит в протяжный стон.
— Тише, родная, хочешь, чтобы услышали? — легкий поцелуй на губах, а рука тянется к низу живота, касается тонкой резинки трусиков, пальцы чуть проникают за кружевную ткань, и замирают. Можно подумать, что я спрашиваю у тебя разрешения, и пусть будет так. Я-то знаю, что если бы я пожелала, оно мне не потребовалось. Но я тоже замираю. Даже отстраняюсь, чтобы заглянуть в твое лицо, прочесть в нем что-то, что будет понятно лишь только мне.
Ты озадачена. Твои глаза затуманены — это не тот дерзкий взгляд властной Андромеды, ты снова моя маленькая и беззащитная девочка. Но сейчас единственный, от кого тебе требуется спасение — это я, и я не уверена, что готова его предоставить. Ты теплая, мягкая и податливая, ты реагируешь на каждое мое движение, и как же это вдохновляет, возбуждает и сводит с ума. Ты сводишь меня с ума, Меда, и мне не нужно тебе об этом говорить — ты наверняка знаешь.
— Беллс, — шепчешь ты мне на ухо, и я чувствую, как от твоего сбитого, горячего дыхания мое тело сводит дрожь, хочется безумствовать вместе с тобой, окончательно снеся все барьеры. Ты целуешь мою шею, твои пальцы ласкают мою голову, ты становишься на цыпочки, чтобы дотянуться до моих губ, я чувствую сквозь ткань одежды, как моя грудь соприкасается с твоей. Ты тяжело дышишь, отрываешься, а я проникаю за запретную полоску ткани дальше, так, что мне снова приходится сдерживать твой стон поцелуем. Тебе этого мало, я это знаю — потому что мало и мне.
Ты путаешься в моей мантии, путаешься в застежках рубашки, шепчешь: «Ну и хрен с ним», и просто задираешь ее, попутно отрывая несколько пуговиц. Я должна держать себя в руках, я ведь сильная и старшая, ты не должна видеть то, как действуешь на меня. По крайней мере, мне так проще думать — так что да, порой твоя скрытность очень мне на руку. Я поглаживаю твое бедро, изгиб, и мягкий лобок, но словно бы специально миную самые чувствительные места. Поэтому ли ты так сильно впиваешься в мою грудь? Поэтому так яро сжимаешь пальцами твердый сосок за кружевной тканью? Ты проникаешь пальцами и под нее, явно раздражаешься из-за этого препятствия, а мне становится слишком жарко, почти невыносимо — чем дальше, тем сложнее контролировать собственное желание. Я хочу тебя, Меда, черт подери, как сильно хочу.
Если бы еще месяц назад кто-то сказал, что я буду обжиматься с родной сестрой в коридоре, и сходить с ума от желания прижаться к ней теснее, почувствовать ее ближе, то я, видимо, только бы посмеялась. А потом добровольно отдалась бы Лестрейнджу, наплевав на все свои высокоморальные принципы.
— Так ты ответишь на мой вопрос? — моя рука пробирается ниже, ты непроизвольно отводишь ногу в сторону, и я чувствую на кончиках пальцев теплую влагу. Я уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что это означает, и я усмехаюсь. А ты, кажется, не слышишь моего вопроса. — Так кто он, милая? — мой голос сбивается от того, как ты аккуратно и почти изучающее, но в то же время жадно касаешься моей груди. Кажется, ты не слышишь моего вопроса, и я с силой кусаю тебя за мочку уха.
Ты не вскрикиваешь, зато впиваешься ногтями в кожу моей груди, и я шумно выдыхаю. Касаюсь кончиками указательного и большого пальцев твоих мягких губок, и ты выгибаешь спину.
— Кто же? — мои прикосновения замирают, а ты шумно выдыхаешь, словно бы одновременно пытаясь бороться с возбуждением и злостью.
— Заткнись, — рычишь ты. — Закрой рот, Белла, ради Мерлина…
Эти слова даются тебе с большим трудом, а я усмехаюсь, целую уголок твоих искривленных в странной гримасе губ. Мои пальцы чуть глубже окунаются в горячую влагу, а ты снова поддаешься моему незамысловатому движению — откидываешь голову назад, сильнее прижимаешь ладонь к моей груди.
— Ты такая мокрая, — шепчу я, чуть прикусываю твою шею. — Я, наверное, тоже.
Тяну тебя за волосы, заставляя посмотреть на меня, и, кажется, ты ничего не соображаешь. Одновременно с силой тяну тебя за локоны на затылке, и проникаю рукой между твоих мягких губок, нащупываю чувственную точку, и снова замираю.
— Меда, — упираюсь носом в твою щеку, провожу по губам языком, а ты в тот же момент требовательно целуешь меня, почти кусаешь, а потом не выдерживаешь — перехватываешь мою руку, прижимаешь к себе плотнее, но я напрягаюсь, не позволяю тебе руководить мною. — Моя извращенная девочка…
— Это молодой человек, — поспешно шепчешь ты, плохо выговариваешь слова, сбиваешься. — С другого факультета. Ты вряд ли знаешь, его… ох… блядь, пожалуйста…
Чуть нажимаю, делаю круговые движения, ты же отпускаешь мою руку, отводишь ногу в сторону, а я снова чувствую, как во мне закипает злость. Я рычу, кусаю тебя — на твоей шее уж точно останется след, опускаю руку от твоего затылка, сжимаю сквозь ткань платья твою грудь. Ты льнешь ко мне, утыкаешься носом в мою шею, в волосы, вдыхаешь мой запах (или я все еще пахну Лестрейнджем?), почти всхлипываешь.
Мне этого мало, мне катастрофически мало тебя, Меда, — этих коротких прикосновений в темном школьном коридоре, этих украденных поцелуев в моменты уединения, этих коротких стонов мне на ухо. Ты нужна мне вся, полностью, только моя, только для меня. Ты и есть только для меня, и думай, что хочешь. Ни один тупица с другого факультета не заберет тебя у меня. Никогда.
— Давно вы с ним? — шепчу я, меняя направление, чуть сильнее касаюсь большим пальцем самого края чувственной точки и нажимаю: ты на мгновение замираешь, а после делаешь несколько движений бедрами навстречу моей руке — не думаю, что ты даже осознаешь это.
— Несколько… недель, — ты больше не можешь говорить. Ты больше не соображаешь, что говоришь. — Беллс… пожалуйста, хватит…
Смотрю на тебя, чуть вкинув брови, мои движения становятся более медленными, ты широко раскрываешь глаза, смотришь на меня, словно бы умоляя не останавливаться, а я лишь усмехаюсь, качаю головой и наклоняюсь, чтобы оставить легкий поцелуй на губах.
— Как пожелаешь, моя родная, — шепчу я. — Кто он?
Ты выдавливаешь из себя что-то нечленораздельное, а мой палец неожиданно скользит дальше. Ты вскрикиваешь — видимо, я причинила тебе боль, и, немного помедлив, я возвращаюсь к прежним движениям, только совершаю их куда быстрее, невпопад, совершенно сбившись с темпа.
— Нет, Беллс…
— Чего тебе стоит? — поцелуй на шее. На горле. На яремной впадине. Твои волосы щекочут мне нос, руки сжимают тело под рубашкой, губы беззвучно шевелятся.
— Он не из наших, — шепчешь ты. — Другой…
Еще одно движение, ты уже не сдерживаешь вскрика, и обмякаешь, я чувствую, как твое тело слабеет, но я не отпускаю тебя.
— Нечистокровный, хочешь сказать? — рычу я, уже даже не замечая, как все мое существо заполоняет гнев. Провожу ногтями по твоему бедру, но ты не замечаешь, сходишь с ума. — Ну?
Тебе удается только кивнуть. Ты, кажется, даже не осознаешь этого. Но я слишком хорошо вижу этот жест, и слишком хорошо осознаю собственные движения через затуманенный гневом мозг. Это уже слишком, Меда, ты знаешь. Делаю шаг назад, отстраняюсь, отпускаю тебя и заставляю тебя отпустить себя. Вытираю руку о свою мантию, и тут же чувствую, что в этом коридоре слишком холодно. Слишком пусто и слишком темно.
Я не смотрю на тебя, не оборачиваюсь и не слушаю твое дыхание. Почти не ориентируясь в кромешной темноте, я направляюсь к выходу из этого проклятого коридора, и стараюсь не думать о том, что больше на мне нет ни следа запаха Лестрейнджа — только твой.
You may say I’m a dreamer
Ковер опавшей листвы под ногами покрыт инеем, и каждый шаг по этому слипшемуся настилу отчего-то дается с особым трудом. Воздух пропитался свежестью и морозом — в нем почти не осталось пряного запаха листьев и мокрой коры, зато еще вот-вот, и он наполнится полноценным запахом зимы. Возможно, к вечеру уже пойдет снег — над головой слишком низкие и тяжелые тучи, они как будто бы цепляются за макушки деревьев. С ними тесно. С ними слишком темно.
Под ногой хрустит ветка, и я резко оборачиваюсь. Кончено, стоило ли мне удивляться? Ты не можешь без меня. Стоишь в нескольких шагах, на голове все та же мерзкая красная шапка, шея замотана толстым шарфом в тон ей, а на тебе уже зимняя мантия — недавний подарок нашей любезной матушки. Смотрю на тебя, не отрываясь, и не сомневаюсь, что мое лицо ничего не выражает — за много лет нахождения в театральной труппе под названием «аристократия магической Британии» я научилась держать непроницаемую маску. Но ты меня поймешь, Меда, ведь ты в этом мастер получше меня.
Твои шапка и шарф в сочетании с распущенными светлыми волосами кажутся единственным ярким пятном среди окружающей серости. И впервые твой откровенно бунтарский вид кажется даже уместным. Что ты хочешь им показать? Как давно ты решила противопоставлять себя всем нашим порядкам? Дура, ты, Андромеда, сколько раз я тебе об этом говорила, и не устану повторять.
— Не можешь без меня ни минуты? — голос резкий, но на губах сама по себе появляется улыбка. Я ее даже не прячу, только чуть мотаю в сторону головой, чтобы откинуть назад непослушные локоны, которые я так и не повадилась собрать в прическу. Друэлла была бы в ужасе.
— Слишком много о себе мнишь, — бросаешь ты, небрежно так, словно бы мы случайно столкнулись в коридоре и беседуем о погоде.
Утром ты была мягче. Приветливей. Светлей. Неужто рассорилась со своим грязнокровкой? Так и подмывает спросить, но я вовремя прикусываю язык — мы обе знаем, насколько эта тема запретна и к чему может привести. В прошлый раз мы три дня не разговаривали. В позапрошлый — разбилась твоя статуэтка румынской гарпии, доставшаяся в подарок от бабушки Ирмы. Еще до этого ты грубо ругалась, сводя с тела синяки, а я молча наблюдала за тем, как ты ловко справляешься с колдомедицинскими заклинаниями. Ты не просила помочь, зная, что я никогда не снизойду до этого. Зная, как я люблю ставить отметины на твоем теле и как спрашиваю о каждой из них, которую ты по какой-то причине не выводишь. Я не знаю, что между тобой и этим безмозглым хаффлпаффцем, знать не хочу, но если однажды вы зайдете слишком далеко, он должен понимать, что ты никогда не будешь принадлежать ему окончательно.
Я не говорю об этом, и мне плевать, понимаешь ты это или нет. Зато не плевать, когда ты за завтраком, сидя рядом со мной за столом Слизерина, переглядываешься с этим глупым блондином. Не плевать, когда ты появляешься в общей гостиной после отбоя и с вороватым видом пытаешься пробраться в крыло женских спален. Иногда я поджидаю тебя в дальнем углу, словно бы зачитавшись очередной отцовской книгой, и тогда мы снова рычим друг на друга, ты разражаешься проклятьями и остротами, а я хватаю тебя за волосы, прижимаю к стене и не отпускаю до тех пор, пока мне не приходится заглушать поцелуями твои стоны. Иногда я позволяю тебе прикасаться ко мне — ты всегда это делаешь так уверенно и беспечно. Ты приходишь ко мне в душ, прижимаешься сзади, целуешь шею, и прикладываешь палец к губам, зная, что я непременно захочу прокомментировать твои действия. Я молчу даже тогда, когда мне хочется стонать и орать от того, что выделывают твои пальцы и язык. Ты всегда предельно осторожна, как и я, и это, пожалуй, единственная граница, которую мы сознательно не пересекаем. А после всего жадно смотрю в твое лицо и все-таки не сдерживаю легкой улыбки — почти мягкой.
Ты не приходишь ко мне несколько дней, а я как ни в чем не бывало хожу на уроки, несколько вечеров провожу с заглянувшем в Хогвартс Лестрейнджем, а в общей гостиной или Большом зале украдкой наблюдаю за тобой. Ты выглядишь так, как выглядела всегда, а я не пытаюсь разгадать твое поведение — ведь не стала же я от тебя зависеть? Лишь бешусь и окидываю тебя уничтожающими взглядами, когда ты выходишь из кабинета трансфигурации, увлеченно беседуя с долговязым блондином в хаффлпаффской форме. И думаю о том, что если так будет продолжаться и дальше, мне придется самой показать его место.
А сейчас ты находишь меня в этом лесу, стоишь в некотором отдалении, смотришь испепеляющим взглядом, а я делаю вид, что мне плевать на все. Прячу руки в карманы, в одном из них нащупываю волшебную палочку и хватаюсь за ее теплое древко, и смотрю себе под ноги — на покрытые изморозью листья. Не сдерживаю кривой усмешки, когда ты шагаешь в мою сторону, и замираю на месте, наблюдая за тем, как ты приближаешься ко мне. А когда оказываешься рядом, кладешь руки на плечи, прижимаешься, утыкаешься носом в шею. Некоторое время я стою на месте, не шевелясь, но после поднимаю руку, кладу тебе на спину, чуть провожу вниз.
Ты дрожишь, и после секунды колебаний я привлекаю тебя к себе ближе, обхватываю руками и прислоняюсь виском к грубой вязке твоей шапки. Утыкаюсь носом в твои волосы, вдыхаю запах и чуть усмехаюсь — пришла же, все равно пришла, глупая.
— Все это неважно, Беллс, — шепчешь ты. Нащупываешь левую руку в моем кармане, касаешься пальчиками ободка кольца на моем безымянном пальце — летом его на меня надел Рудольфус в знак нашей помолвки. В тот момент ты не сводила с нас пристального взгляда. О чем ты думала тогда, моя милая сестра?
— Важно, родная, — я чуть отстраняюсь, вынимаю руку из кармана, касаюсь кончиками пальцев твоего подбородка, приподнимая голову и глядя тебе в глаза. — Все это важно, Меда. Ты просто пока не понимаешь. Но у тебя достаточно времени, чтобы все обдумать — сама поймешь тогда, когда нужно.
Конечно же, сейчас тебе захочется сделать назло, и я не даю тебе ничего сказать — легко, а после чуть глубже целую тебя в губы. Ты отвечаешь, и я довольно усмехаюсь. Играй, милая Меда, познавай новое, но что бы с тобой ни случилось, ты все равно будешь возвращаться ко мне. Все равно ты будешь со мной — и это неизменно.
— Ты мерзнешь, — замечаю я, касаюсь твоей щеки и отступаю на полшага назад. — В замке мы можем отыскать немного глинтвейна, а после я расскажу тебе о том, чем мы будем заниматься на зимних каникулах в Ирландии…
— Может, покажешь? — ты усмехаешься. Берешь меня под руку и первой делаешь шаг в сторону замка.
Лес окутывают сумерки, под ногами хрустят замерзающие листья, а когда мы доходим до края опушки, тебе на плечо ложится первая в этом году снежинка. Эта осень заканчивается, и сколько впереди будет таких же?
за название подглав спасибо песне John Lennon — Imagine
@темы: бумагомарание, змеиное, HP
-
-
25.11.2014 в 21:24-
-
25.11.2014 в 21:38-
-
25.11.2014 в 22:41-
-
25.11.2014 в 22:46